Свет тьмы. Свидетель

Отец Бружек был человек уравновешенный, чувства в нем кипели не спеша, мысли созревали исподволь. Но в тот момент он почувствовал, что его подхватил водоворот еще не испытанного смятения. Казалось, он должен куда-то броситься, что-то сделать, воспрепятствовать чему-то гибельному, но чему — этого он не знал. Он инстинктивно оглянулся на алтарь, и в этот момент раздался голос, разнесшийся по костелу, словно заговорила сама пустота под сводами. В одном из лучей мерцающего и кружащегося света, идущего от окон, отец Бружек увидел кланяющуюся фигуру человека, которого сегодня все уже знают как Эмануэля Квиса. Деревенский здравый смысл победил в декане. Все это показалось ему слишком театральным, чтобы быть в каком-то смысле подлинным. К тому же верующий должен быть во всеоружии против суеверного преувеличения простого стечения обстоятельств. И для того, чтобы освободить дорогу простому и трезвому мышлению, отец Бружек с необычной для него резкостью набросился на сторожа.

— Пошевеливайтесь, не видите разве, что случилось? — И поскорее увел пришедшего в ризницу.

Рассказ бургомистра напомнил ему этот случай. Декан задумался, но сделал вид, что наблюдает за танцующими. Сопоставлять то, что слышал, с тем, что знал сам, и делать из этого какие-то выводы он не хотел. Только сказал себе, что домик возле прихода, такой хорошенький, уютный домик, привлекает странных пташек.

Последняя волна вальса выплеснулась через кроны деревьев и растворилась где-то на лазурной и золотой кромке горизонта. Эти белые, взлохмаченные и расплывающиеся облака, наверное, клочья пены, что остались после пьянящего разгула волн. И танцоры, как пловцы, выброшенные после долгой борьбы с прибоем, стоят, переводя дыханье, но глаза у них полны огня. Еще? Еще, еще! Не давайте опасть уносившей нас волне, мы обессилели, но чисты, в голове ни единой страшной мысли, мы невесомы, как свет, губы наши солоны, как слезы, как морская вода, но сладость разлита во всем теле, ноги подламываются, и колени дрожат, но это потому, что сила волн перестала нас вздымать. Взвейте ее, корнет, контрабас, скрипка, мы забыли, кто мы, играйте, пока мы не вспомнили.

— Довольно, — говорит Лида Дастыхова. — Мне нужно немного отдышаться.

И прежде, чем партнер успел возразить, выскользнула из его объятий, все еще державших ее талию, и соскочила с трех ступенек помоста.

— Ты такая разгоряченная, — сказала ей мать, — не сиди, возьми жакет, погуляй немного.

Тетя Элеонора молча подымает руку и подает ей короткий шерстяной жакет. Лида протестующе встряхивает головой и хочет отказаться. Господи, как же они умеют быть старыми и осторожными, даже тетя Элеонора, про которую говорят, что себе она спуску не дает. Но вот Лида встречается со спокойным взглядом пани Нольчовой, обращенным к ней с мягкой нежностью и восхищением. Лида проникается гордым сознанием своей юности и красоты, потому что этот взгляд как бы раскрывает ей их значение. Она чувствует, что не в силах ему сопротивляться. Он как бы просит и указует. Господи, если вообще нечто такое существует и имеет какое-то значение, то это — дама. Посмотрите на нее, как она естественна и проста, приветлива и привлекательна и бог знает, что еще, и все — настоящее, и ни в чем ей не нужно прикидываться.

— Возьмите его, Лидушка, и, если вам не скучно, приходите потом посидеть немножко со мной.

Звук ее голоса совершенно побеждает Лиду, она быстро наклоняется, хватает руку пани Катержины а целует ее. И прежде, чем все вокруг успевают опомниться, убегает по аллее, на бегу накидывая жакет.

— Ну, не сумасшедшая ли? — ворчит пани Дастыхова, мать Лиды, краснея от растерянности.

На щеках пани Катержины тоже вспыхнул румянец: она изумлена и сконфужена и удивительно счастлива, что кипучая жизнь, переполняющая Лиду, коснулась именно ее таким безыскусственным проявлением симпатии.

— Она молода, так чудесно молода, что мне даже становится страшно, когда я вижу ее, — отвечает пани Нольчова взволнованно.

— Можно быть молодой, но не нужно быть сумасшедшей, — отзывается тетя Элеонора с обычной решительностью. — И если уж говорить о страхе, то признаюсь, он летает вокруг меня черной птицей, как только я подумаю о Лиде. Зачем она так красива? Красота — это не от Дастыхов. Наверное, ее принесла нам Анна. И я спрашиваю себя, что это — знак искупления или предвестник последнего удара, который будет нам нанесен?

Пани Дастыхова краснеет еще сильнее.

— Ну что за чепуха, Лени, — говорит она. — Разве мы какая-то проклятая богом семья?

Элеонора наклоняется к ней и гладит по плечу.

— Люблю твою верность, моя Андуличка. Ты отождествляешь себя с нами, вместо того чтобы схватить свою красавицу за крылышки и бежать со всех ног.

— Ах, оставь, Лени. Ты только и делаешь, что насмехаешься или запугиваешь. А вы обратили внимание, как Лида хотела было возражать, но сразу же послушалась пани Катержину?

Девическая, застенчивая улыбка расцвела на лице пани Нольчовой.

— Не следует придавать этому значения. В ней такой избыток чувств, что она ищет, кого бы ими одарить.