Свет тьмы. Свидетель

Помещик Дастых уселся между этими тремя гнездами игроков, в одном из которых, вместе с местным ветеринаром и двумя земледельцами, степенно разыгрывает партию прикупного марьяжа его брат-судья. Иозеф Дастых сидит за своим столом в нарочитом одиночестве, к которому давно уже привыкли все, кто его знает. Время от времени, когда по саду проносится порыв ветерка, выдыхаемый наступающим вечером, у него над головой зашуршит, подвешенный на проволоке, натянутой между деревьями, бумажный фонарик, скрывающий в своем нутре лампочку, и помещик, пугаясь всякий раз, поднимает к нему голову. Но даже если бы он нашел себе другой стол, это бы не помогло, потому что фонарики размещены над всеми столами и готовы загореться, как только небесные осветители выключат свой прожектор. Иозеф Дастых пугается и вздрагивает, но, пригвожденный к своему странному позорному столбу, продолжает сидеть, размешивая и проглатывая одну чашку кофе с молоком за другой; их приносит ему Нейтек, который все время держит его в поле зрения: едва помещик допивает одну, тотчас несет новую, так как сам с собой заключил пари, сколько чашек в него влезет. Иозеф Дастых не обращает внимания ни на что, кроме игры на соседних столах, которую он может наблюдать во всех деталях. Его хорошо сшитый выходной костюм свидетельствует, что он не какой-нибудь там мужик; сегодня он сменил свой зеленый колпак на шляпу из мягкой Панамской соломки и, пряча глаза под ее широкими полями, зорко следит за братом, который сидит лицом к нему. Он наблюдает за судьей, за холодным взглядом его неподвижного лица, за этими только изредка видными глазами, прячущимися под блестящими стеклами очков, губами, которые словно лопаются, открываясь, чтобы вымолвить слово. Этому что, он может играть. Может спустить десять, двадцать, сто крон или выиграть столько же, и ему хоть бы что, речь идет, естественно, не о его кармане, это было бы смешно при той умеренной игре, которую он ведет, а о его душе, в ней никогда не вспыхнет искра азарта, страсть ставить все больше и больше.

Судье, видимо, безразлично, наблюдают за ним или нет. Он — холодный и точный игрок, никогда не допускающий ошибок, по его лицу трудно угадать, доставляет ли игра ему удовольствие. Он не зажигается, даже когда его партнеры входят в раж, и кладет карты на стол всегда спокойно, таким чисто чиновничьим движением, каким кладут бумаги на подпись. Только делая ход, он позволяет себе маленькую демонстрацию: чуть-чуть задерживает карту на полдороге, словно раздумывает, хотя при этом никогда не берет ее назад, или, — такое тоже возможно, — как бы кому-то ее показывая — гляди, карта! Но мы приписываем судье намерения, которые, скорее всего, ему и в голову не приходят.

Кто-то прошел за спиной у помещика и остановился по правую руку. Но так как здесь все время кто-нибудь снует, Иозеф Дастых, хотя и вздрагивает всякий раз, если проходят слишком близко, старается не обращать внимания. Сейчас тоже он не хочет замечать. Настырный, однако, наклоняется и говорит, обращаясь к нему:

— Добрый день. Разрешите присесть?

Помещик чувствует, как от гнева, что кто-то не признает его права сторониться людей, волосы на затылке у него встают дыбом. Он стремительно оборачивается и смотрит прямо в лицо Эмануэлю Квису, который приветливо улыбается. Гнев Дастыха стихает мгновенно; об этом человеке у него приятные воспоминания. Они несколько раз встречались за городом, и помещик с первого раза почувствовал симпатию к его улыбке и речам. Разве он не похвалил клевер и не сказал, что его давно интересует, кому он принадлежит, что это самое хорошее поле клевера, которое он увидел по эту сторону Бытни? Разве он не оценил его коней и не заявил, что другой такой упряжки не сыщешь в городе и его окрестностях? Разве не он подивился его ловкости в косьбе? При каждой встрече он находил словечко, которое было помещику по сердцу даже больше, чем бальзам ранам страждущего. Он оказывал на помещика настолько благотворное воздействие, что тот, выезжая в поле, искал его глазами и огорчался, когда не видел. Пожалуй, не будет излишней смелостью сказать, что он влюбился в него настолько, что мог бы доверить ему и тайну часов, и тайну голосов, которые он слышал в кабинете.

Увидев, кто его потревожил, Иозеф Дастых хотел встать в знак приветствия. Но Эмануэль Квис положил руку ему на плечо, чтобы он остался сидеть. И тут Иозеф Дастых улыбнулся. Видеть его улыбку неприятно, потому что помещик никогда и ничему не улыбался, кроме своих одиноких мыслей. Словно кто-то всунул пальцы в уголки его губ и насильно растянул их, приподнимая. Эмануэль Квис задрожал от усилия, чтобы его лицо не отозвалось на эту улыбку и не повторило ее. Он поскорее сел, чтобы сократить комедию приветствия.