Свет тьмы. Свидетель

Квис с первого взгляда понял, почему помещик выбрал именно это место, и его жаждущее нутро приготовилось воспринять и упиться предстоящим удовольствием. Зачем быть самим собой, если сегодня я могу быть тем, а завтра другим? Какой смысл иметь одну пустую, серенькую, ничем не примечательную жизнь, если я могу иметь десятки жизней? И не просто заурядных, но таких, какими они могут стать, если их подтолкнуть, выявить в них то, что они в себе прячут и подавляют. Объясняет ли это сущность Эмануэля Квиса? Именно этого он алкал и жаждал, не имея за душой ничего, что могло бы наполнить его собственную жизнь. Был ли этот человечек, проживший среди нас так недолго и повинный столь во многом, был ли он только тем, что мы о нем сказали?

Помещик отодвинул соседний стул, чтобы усадить Квиса. Дастых сделал это угловато и неуверенно, как нечто давно забытое, чему его учили в детстве. Он чуть не опрокинул стул, ножки которого вдавились в мягкую землю. Но Квис его подхватил, прочно поставил и уселся, перекинув крылатку через спинку.

— Может быть, вы хотели пребывать в одиночестве?

— Ваше общество для меня не обременительно, — проворчал Иозеф Дастых, и глаза его забегали, потому что такая любезность для него дело не простое.

— Это для меня честь, — отвечал Эмануэль Квис с легким поклоном, нагибая голову к рукам, сложенным на рукоятке трости.

Судья как раз не играет, и его неподвижное лицо обращено к ним, но блестящие очки скрывают глаза, и поэтому неясно, смотрит он на них или нет.

Квис послушал, как музыка, несмотря на побудительные призывы корнета к новым отчаянным атакам, уступает поле боя голосам и смеху, потом решился продолжить разговор:

— Ваш брат любит играть в карты.

Помещик сжимает кулаки, и кажется, что он вот-вот стукнет по столу и заорет. Потом ссутуливается и отвечает хрипло:

— Играет, чтобы дразнить меня.

— А зачем это ему вас дразнить? Вы вольны делать и делаете, что хотите.

— Он знает, что я дал зарок не играть, и хочет меня спровоцировать.

Эмануэль Квис наклонился вперед и заморгал глазами, потом широко их открыл. Ах, эти глаза, они, как вероломные таксы, вынюхивают и рыщут не только по лицу, они копают норы в глазах человека, устремляясь вглубь, до самого дна, где, сжавшись в комок, прячется, скуля от смертельного страха, добыча.

— Вы зареклись? При первой же встрече я понял, что в вас есть что-то особенное. Почувствовал в вас, как бы это выразиться, силу решимости. Но почему зареклись? Мне это непонятно.

На мгновение в глазах Дастыха появляется выражение уклончивости и подозрительности, но в следующий миг все это тонет в бездонном взгляде Квиса.

— Мой дед был игрок, и он это знает. Дед по материнской линии. Мы сводные братья, у нас общий только отец.

Судья между тем снова вступил в игру и бросает карты на свой особый манер. Иозеф Дастых наклоняется к Квису и хватает его за руку.

— Посмотрите, как он ходит. Словно хочет показать мне каждую карту. «На, иди, попробуй». Ждет, что я поддамся, начну и проиграю все, как мой покойный дед.

Эмануэль Квис сам мог бы в этот момент превратиться в таксу, которая взяла свежий след и готова от радости залиться лаем. Но его еще ждет работа, трудная, осторожная и кропотливая, как у часовщика, пока он пройдет всей спиралью тайн к самому последнему витку. Ему не придется бороться с нежеланием и недоверием, потому что помещик, наверное, впервые в жизни сгорает от желания доверить другому все, что он носит в себе и подавляет. Но к связному рассказу он не способен, мысли его как всегда, мгновенно распадаются и блуждают, — одна в поисках другой, одна сбиваемая другой. И собеседник должен — узнавая и о поезде, который мчится по одной колее сам навстречу себе, и о пузыре, который наполнится в момент столкновения, — помогать ему многочисленными вопросами, которые, собственно, даже и не вопросы, а как бы продолжения путаных и отрывочных слов рассказчика.