Свет тьмы. Свидетель

В этот миг кто-то в доме повернул выключатель, и все лампионы в саду вспыхнули. Цветные бумажные фонарики, разрисованные цветами и птицами, льют золотистый свет, и разбитый вдребезги сумрак, который как злодей полз от стола к столу, отлетает за верхушки деревьев. Этот свет для всех присутствующих — будто живительный глоток, его приветствуют криками, смехом, аплодисментами. Для Иозефа Дастыха этот момент совпал с глотком коньяка, пробежавшим огнем по его жилам. Помещик сидит оцепенело, как человек, выпивший яд, и ждет, что с ним будет. Но едва тепло разлилось по желудку, оно перекинулось в кровь, раздробилось и капельками жара устремилось под кожу и закончило свой путь мурашками в кончиках пальцев.

Помещик тяжело поднялся, — нет, он не пьян, этого не может быть, просто он поддался впечатлению; в нем словно прорвалась какая-то плотина, прибой гонит и несет его за собой. Стул свалился на траву, он этого не заметил и, шагнув к соседнему столу, взял за плечо мясника Малека.

— Ну-ка, — сказал помещик, — пусти меня играть.

Мясник обернулся. Он добряк, но сегодня уже поднабрался, и карта ему не идет. Только что он спустил сотню. Мясник прищурился и сказал:

— А, Пепек! Так, приятель, негоже, подошел и «пусти меня!».

Помещик с трудом собирается с мыслями, он не ожидал, что будут препятствия, ему необходимо просто сесть за стол, взять карты, которые ему выпадут, и начать игру. Он видит карты в руках Карличка Никла, профессионального игрока, и все те часы, когда он разжигал свою страсть к игре только затем, чтобы доказать, что он может ей сопротивляться, вспыхнули в нем, горят и жгут так, что он совершит нечто немыслимое, если ему не позволят сесть за игру.

— Пусти меня, — повторяет он негнущимся языком, — а завтра придешь за телкой.

Эту племенную телку мясник выманивал у него уже несколько недель, но до сих пор жене помещика всякий раз удавалось ее сохранить. Малек, который хочет заполучить телку не на мясо, а для собственного завода, расплывается и становится сама любезность.

— Вот сказал так сказал! Садись, Иозеф, а я посмотрю.

Но тут наш Карличек Никл вдруг вспоминает о профессиональных предрассудках.

— Я не привык играть с чужими, — начал было он, но хозяин трактира «Под ратушей» пнул его по ноге. Игрок скривился, боль прервала ему речь, он стиснул зубы и принял это предостережение без дальнейших комментариев. Помещик не обратил внимания на этот маленький спектакль, он уселся на стул, освобожденный мясником, вынул из нагрудного кармана и положил перед собой на стол набитый бумажник. Трактирщики молча, без улыбки переглянулись, а Карличек Никл опустил глаза, будто не видел ничего, кроме карт, которые начал тасовать.

— Черт возьми, ты берешься за дело всерьез, — ахнул мясник, но помещик только ткнул пальцем в колоду карт, которую картежник протянул ему, предлагая снять.

За соседним столиком судья Дастых встал и раскланялся со своими партнерами. Он вспомнил, что у него неотложная работа, поэтому просит прощения у господ за то, что разбивает партию, но они, безусловно, легко найдут замену. Судья направился поблагодарить хозяйку и заодно пожелать доброй ночи своей невестке и сестре. Прочитав смятение в глазах пани Анны, поклонился ей со старомодной учтивостью, поцеловал руку и сказал:

— Вы сегодня прекрасно выглядите, Анна.

Судья не отвел глаз даже под пристальным взглядом мадемуазель Элеоноры и только чуть заметно пожал плечами. Он не понимает, почему он должен быть ответственным за что-то, что будет происходить в доме, откуда он был в свое время изгнан. Не знает также, почему он должен потакать женским страхам, когда ничего особенного не происходит. Он сам играл в карты целый день и тоже выпил три или четыре рюмки коньяку, и никого это не удивило. Лени надо отучаться от неприятной привычки смотреть на людей так, словно она хочет обыскать потаенные карманы их совести. Судья уходит, и все, кто случайно это заметил, говорят:

— Посмотрите-ка, судья отправился домой. С чего бы это?

Ведь все знают, что он всегда уходил одним из последних, хотя по нему никогда не было заметно, чтобы он особенно развлекался. И общее мнение было таково, что он — молодчина, кремень, человек, достойный своего звания, но избави бог стоять перед ним, если дело твое не бесспорно.

У выхода из сада судья встречает Квиса. Тот забыл где-то свою крылатку и стоит в расстегнутом сюртуке, открывающем пикейный жилет. Под гроздью фонариков, украшающих вход со двора в сад, он кажется еще тщедушнее, чем обычно, и выглядит озабоченным и сморщенным, как выжатый и брошенный плод. Тем не менее он приветствует судью широким взмахом шляпы. Филип Дастых кивает в ответ и пытается пройти мимо без дальних слов, но у него это почему-то не получается.

— Веселенькое местечко, — говорит он раньше, чем успевает подумать, что лучше молчать.

— Не для каждого. Вас, как вижу, оно не удержало.

— Обязанности…

Эмануэль Квис кивает.

— Хотелось бы и мне их иметь. Меня они никогда не обременяли, а без них жизнь пуста. Однако могу представить, как подчас бывает тяжело их бремя.