Свет тьмы. Свидетель

Почему, черт возьми, люди вообще так цепляются за жизнь? Взять хотя бы его секретаря. Зовется Пищик, а на вид еще тщедушнее, чем само это имя. Вся его жизнь — это бумаги и диета, и все равно он ухаживает за собой с такой заботливостью, какую уделяют только новорожденному. Руки у него вечно потные, задыхается, если скажет больше трех фраз. Но страшнее всего его кадык. Говорит Пищик или молчит, кадык прыгает вверх-вниз, туда-сюда, угловатый, выпирающий из-под тонкой кожи горла. Прижать его большим пальцем — и он остановится. Все «за» и «против» уже давно и неоднократно продуманы, бургомистр разработал даже план, и не один, десятки планов, каждый отшлифованный, как бриллиант, но все это, конечно, просто забава скучающего богача. Он достаточно умен, чтобы понимать это и иронизировать над собой, но удержаться не может. Это немного по-детски и недостойно разумного человека, но ни один бездельник, говорит себе бургомистр, не может постоянно размышлять только о порядочном и приличном. Для каждого, кто не привязан к жизни со всей страстью, постепенно все вещи утрачивают подлинное лицо, а чувства — границы. Делай дело, чтобы в очищающей купели труда омыть свои мысли и придать им новый смысл. Но это всегда так. Ты либо должен любить труд ради него самого, либо верить в него, либо он должен быть для тебя средством не умереть с голоду. Мне очень жаль, благородные дамы и господа, — бургомистр пожимает плечами перед воображаемыми слушателями, — но ни один из сих случаев ко мне применить нельзя.

Во втором часу явилась Маржа спросить, не надо ли чего, но находит беседку пустой. Она оглядывается вокруг с несколько глуповатым видом, потому что знает, что бургомистр домой не возвращался и через дом не проходил. Наверное, вышел в садовую калитку. Остались только чашка из-под кофе и загашенный в ней окурок сигареты. Маржа брезгливо выкидывает окурок, напитавшийся кофе, и складывает скатерть. Где-то по соседству играют на фортепиано: наверное, это Еник Гаразим пользуется полуденной свободой, а стариков унесли черти. Маржа готова побиться об заклад, что это так. Интересно, слушает ли его Лида Дастыхова? Он, конечно, играет для нее. Господи, вот бы потанцевать, и Маржа, уловив ритм фокстрота и сжимая в объятиях вместо партнера сложенную скатерть, хлопая туфлями, надетыми на босу ногу, топчется по половицам в свободном углу беседки.

В волны мелодии, как брошенный камень, врезается резкий женский голос:

— Еник!

Но волны проглатывают удар и беззаботно текут дальше. Голос поднимается на полоктавы и взвизгивает, как взмах секиры:

— Еник!

Маржа перестала танцевать и прислушалась.

«Вот змеюка, — думает она о матери Еника. — Послушается он ее или нет?»

Волны еще несколько раз плеснули, потом разбежались и разбились в бешеном беге гаммы, и все затихло. Женский голос, уже победно удовлетворенный, звучит снова:

— В лавку! Два часа.

Крышка пианино с шумом захлопнулась, и Маржа вздохнула. Конец. А она бы, дай ей волю, протанцевала и подметки, и жизнь.

— Пф-пф, — слышит она за спиной и от испуга едва не роняет чашку. Девушка стремительно оборачивается, перед ней стоит старик Балхан, прозванный Кукушкой, этот сумасшедший бродяга, который благодаря Лиде нашел приют в усадьбе Дастыхов. В пиджаке с чужого плеча, он напоминает уродливого жука, щерится, моргает, в одном уголке губ висит прокуренная трубка, другим он попыхивает: — Пф-пф.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — трижды сплевывает Маржа, чтобы от испуга у нее не выскочила лихорадка, и вытирает фартуком уголки губ. — Вот напугали! И откуда только вы тут взялись?

— Это булгомистл, — шепелявит старик.

Ну конечно, он. Пустил его через калитку в задней стене. Идите, дедушка, пусть вам дадут поесть на кухне, а потом выпустят с той стороны дома.

От бургомистра всегда можно ждать чего-нибудь такого. Выскочил с задней стороны сада, никому ни слова. Вышел на Тржную, где гуси проводят сиесту в тени деревьев над ручьем, сидят рядком, как караваи из алебастра, спрятав головы под крыло или стоя на одной ноге. На Тржной тишина, только бродят смешанные запахи; теплый, густой дух влажной травы, постоянно ощипываемой гусями, душный аромат вянущего липового цвета и умирающей листвы.

— Ку-ку, ку-ку!

Там, где Костельная улица пересекает Тржную, звонкие детские голоса выкрикивают песенку бездомной птицы. Кучка ребятишек гонит от угла старика Балхана, скачет вокруг него, вопит от восторга и кукует. Некоторые, чтобы получалось громче, прикладывают к губам сложенные лодочками ладони. А старик заткнул уши и бежит, стараясь спастись от мучителей, путается в своем слишком длинном пиджаке, тщетно соревнуясь с быстротой детских ног. Бургомистр пошел ему навстречу. Мальчишки, завидев его, перестали кричать и пустились наутек через ручей. Старик еще не заметил, что он свободен. Бежит дальше, опустив голову и заткнув пальцами уши, словно баран, мчащийся от оводов, и голова его нацелена прямо на желудок бургомистра. Бургомистр ловит его и слегка встряхивает, чтобы привести в чувство.

— Ну, ну, дедушка, — говорит он тихо, — зачем так спешить?