Свет тьмы. Свидетель

Старик взглянул на него и заморгал глазами. Потом понемногу высунул голову из воротника, как черепаха, и опасливо отнимает руки от ушей. Крика не слыхать. Оглядывается — опасность исчезла. Минуту, кажется, не может в это поверить и вертит головой из стороны в сторону, так что его прогоревшая трубочка, с которой он не расстается даже в моменты наибольшего ужаса и самого отчаянного бегства, превращается в маятник под его старческим подбородком.

— Их нет?

— Убежали, — подтверждает бургомистр.

Избавившись от страха, Балхан вдруг весь закипает душащим старческим гневом. Воздух так и свистит у него в легких, как ветер в дырявом водостоке, и трубка едва не выпадает изо рта. Поймав ее в последний момент, он крутит ею возле свежайшей, кремовато-белой рубашки бургомистра. Тот чуть отступает, в то время как старик хрипит:

— Посади их в тюльму, запли их!

Рудольф Нольч поднимает руку и теребит бороду большим и указательным пальцами так, что наэлектризованные волосы потрескивают. Не то чтобы он был взволнован или растроган, просто пальцам захотелось потешиться в гуще волос. Он кладет руки на плечи Балхана и подталкивает его к калитке в стене. От деда несет конюшней и куревом, но запах этот не противен для чувствительного носа бургомистра.

— Запру, дедушка, так запру, что своих не узнают. Только понимаешь, мальчишки — они как ветер, их нигде долго не удержишь.

Он отпирает калитку в сад и вталкивает старика, который успокоился от прикосновения его руки и стал послушен, как дитя. Прежде чем захлопнуть за ним калитку, бургомистр нашаривает в кармане и вытаскивает массивный свиной кожи с золотой оправой портсигар, из которого угощает на заседаниях муниципалитета. Вынимает сигару, светло-коричневую, украшенную красным бумажным перстнем, толстую, как палец индийского магараджи, и сует ее старику в ладонь.

Как только калитка за стариком захлопнулась, бургомистр снова начинает теребить бороду, чтобы обрести равновесие. Он не любит беспорядка в своей душе, и ничто ему так не противно, как подобные приливы чувствительности, которые заставляют совершать нелепые поступки. Он уже отошел на несколько шагов, а ему все кажется, что старик плетется рядом и от него несет конюшней, куревом и отчаянной беспомощностью впавшего в детство помешанного старика. Вот уже тридцать лет, как дети кукуют, изводя Балхана, может, даже и сам бургомистр занимался этим в детстве, когда ему удавалось сбежать с мальчишками. Говорят, когда-то, во времена, которых бургомистр не может помнить, Балхан был самостоятельным ремесленником, мастерил деревянные башмаки и где-то здесь, на Костельной улице, у него была мастерская. В те времена деревянные башмаки носили даже зимой, набивая их соломой, и дела у него шли неплохо, но мастерская была полуподвальная, и единственное окошко, которое ее освещало и возле которого Балхан обжигал и выскабливал свои изделия, было на уровне тротуара. Видимо, это окно и стало для него роковым. То, что он жил в своей норе так одиноко и видел целыми днями не людей, а только их ноги, мелькавшие мимо окна, заставляло его время от времени вылезать и доказывать себе самому и всему свету, что он не хуже других. Однако он не находил другого способа, нежели где-нибудь в трактире угостить всех за свой счет, учинить склоку, разбить что-нибудь, а потом покорно возвратиться к своей работе. После таких загулов он нередко оказывался перед судьей, который раз на пятый или шестой сказал, что пора положить предел его стремлению к разгульной жизни, и отправил его на три дня в городскую кутузку. И вот этого-то мудрого и справедливого решения судьи и этих трех дней, трех ничтожных лужиц времени, тысячи которых можно перейти и не вспоминать потом о них, оказалось достаточно, чтобы погубить человека.

Вытащенный из своей норы и засунутый в другую, Балхан с рассвета до ночи простоял на нарах, выглядывая в окно, которое, на его несчастье, выходило на улицу. Бог знает, что ему пришло в голову, может, захотелось посмеяться над людьми и показать, что ему все нипочем, но он начал куковать, дразня каждого проходящего. Крикнет «ку-ку!» и спрячется, чтоб через минуту осторожно выглянуть и продолжить игру до омерзения. На другой же день под его окном начала стайками проходить молодежь и куковать ему в отместку, и хотя судья на последние сутки перевел его в камеру, выходящую во двор, Балхан уже превратился в кукушку и судьба его была решена. По дороге домой он еще куковал в ответ на «ку-ку», которым его встречали, думая, что это веселая шутка, и считая, что он сыскал расположение всего города. Последующие дни показали, что он накликал на себя беду. Он начал злиться и отругиваться, но было поздно. Этим он только поддерживал всеобщее веселье и усиливал травлю. Дети толпами прибегали куковать к его подвальной мастерской, «ку-ку» раздавалось за его спиной, как только он выходил из дома. Не прошло и месяца, как он был сломлен. Сбежал из города, но через некоторое время возвращен по месту жительства тихим помешанным, на весь остаток жизни став посмешищем города.