Свет тьмы. Свидетель

Следуя в направлении звука, он двинулся по тропинке дальше. Посадки, которые он минует, в правом углу вырубки смешиваются с более старшей порослью. И как раз в этом уголке есть место — несколько квадратных метров, покрытых пушистым ковром низенькой, мягкой травы, как ложе, расстеленное для каждого, кому захочется приклонить голову. Однако сумел же он выбрать прекрасное, тихое местечко для отдыха, этот человек, что тут храпит, облепленный и окруженный роем мух, как падаль. Посмотрите, в какую мерзость может превратить человека нищета. Похоже, он утратил последнюю опору под ногами, ему уже не за что ухватиться и не остается ничего другого, как пресмыкаться в пыли и грязи. Может, он встал на этот путь, чтобы доказать нам, что он на нас плюет, а в результате сам внушает нам отвращенье. Он утратил человеческий облик, а другого, который бы его куда-то определил, — не обрел. Но человек должен чему-то принадлежать. Это только мы порой думаем, что одиноки в толпе, а на самом деле не хватит пальцев на руках, чтобы пересчитать связи, соединяющие нас с другими.

Голова сползла с сумки, которую он под нее сунул, храпит, выпятив горло и раскрыв рот, и от каждого всхрапа шевелятся пожелтевшие грязные усы. Не поймешь, сколько ему лет, мужчина он или старик. Лицо налилось кровью от неудобного положения и от пьянства, потому что возле сумки валяется пустая бутылка, а над мужиком, кроме запаха грязи, подымается едкий перегар алкоголя, впитанного телом. Отребье, подонок, комок грязи, который еще болтается по свету, потому что и жизнь порой любит извращенные страсти и жестокие шутки.

Ну, Рудольф Нольч, вот уж что не должно было попасться вам на пути в этот прекрасный послеобеденный час, если только в этом не заключен некий смысл, если это не должно стать точкой, завершающей все, что произошло с тобой за минуту до этого и происходит сейчас. А смысл, видимо, тот, что всем нам определены какие-то границы, которые мы не можем переступить. Стоп. Сейчас ты должен был бы повернуться и уйти. В нескольких шагах от спящего тропинка уходит в заросли молодняка и исчезает. И прогулка затянулась настолько, что разумнее всего подумать о возвращении. Да, о возвращении. Потому что разумные люди никогда не пускаются в путь, не подумав.

Но бургомистра что-то влечет, он разглядывает дольше, чем этого требует убогий вид человеческого обломка, нашедшего здесь приют и выпившего глоток забвения, который уносит его сейчас против течения времени и действительности в те дни, когда он был еще человеком. Взгляд бургомистра задерживается на загоревшем и потемневшем от грязи выпяченном горле, где под кожей заметны набухшие кровью жилы. Выброшенный человеческий обломок, ничего больше. Бесполезный и будящий отвращение, когда валяется где-нибудь в углу или тащится по дороге, гонимый бесцельным ветром инстинкта, побуждающего идти и жить, пока не свалишься.

Пропащий, никому не нужный и ни на что не годный. Бесполезнее жука, ползущего в траве, а кто знает, сколько он их затоптал во время своего бесцельного блуждания. А что, если смысл его жизни заключен именно в его смерти? Может быть, несчастье сделало его таким, направив как раз к этой цели, и все пути, по которым он брел, неотвратимо вели его именно к этому месту и к этой встрече? Зачем он был положен поперек тропинки, как перекладина через просеку в панских лесах, именно в ту минуту, когда ты почувствовал, что мог бы жить, как другие люди? Не был ли это порыв предчувствия и не является ли это его воплощением? Он усмехается. Кто ты такой, чтобы тебе посылались знамения, как пророку в пустыне? Этот порыв насмешки и здравого смысла быстро проходит, и Рудольф Нольч снова скользит по спирали в глубины, которые таились в нем годами.

Разве не был послан ему именно этот обломок, от которого бог давно отвернулся, разве не был он послан ему для того, чтобы он не погубил никого, в ком еще мерцает искра надежды? Никто, пришедший ниоткуда, может исчезнуть в пустоте, ведь даже эта брошенная бутылка говорит, что он сам ищет, как избавиться от призраков совести и памяти. А ты вратами его смерти войдешь в мир, утраченный в тот день, когда родился мертвый сынок и когда в твои мысли закрался червячок: жизнь за жизнь, как акт мести судьбе и бессмысленному хозяйничанью природы.

Разве так уж неестественно то, что ты хочешь сделать, так уж жестоко? Разве все мы не умираем только для того, чтоб освободить место другим? Если ты осмелишься на это, за тобой перестанет тянуться тень смерти и гасить краски жизни.