Свет тьмы. Свидетель

Солнце у бургомистра за спиной, а перед ним освещенная зелень сосновой поросли, откуда слышится птичья перебранка, а чуть дальше — редкий лес стройных сосен с красными стволами и судорожно изогнутыми ветками, словно они подымают непомерную тяжесть. Он осторожно встал так, чтобы его тень не упала на лицо и не разбудила спящего, и начал разглядывать его долгим пытливым взглядом, которого никто не ожидал бы от человека, привыкшего идти прямо навстречу делам и людям. Ну, не бессмыслица ли? Среди бела дня и, так сказать, на открытом месте. Но Лесочки сегодня пусты и, кроме бургомистра и бродяги, в них нет других человеческих существ, если этих двух, балансирующих на грани действительного и возможного, еще можно считать человеческими существами. О поверхность тишины, затянутую, наподобие тонкого покрова, жужжанием насекомых, время от времени звякает птичий голосок, кваканье лягушек или скрип сосны, раскачиваемой ветром.

Бургомистр дивится своему спокойствию. Он всегда думал, что если подобная минута вообще наступит, волнение и ужас заставят его отказаться от совершения задуманного. И вот эта минута наступила, и я бы сказал, что сердце у него бьется даже размереннее, чем обычно. Он уже решился, готовится к свершению, взвесил все «за» и не может привести ни одного «против». Здесь лежит червяк, на которого уже кто-то наступил; если наступить еще раз, это будет только проявлением милосердия. Вот и прекрасно, только не нужно приукрашивать. Это будет убийство — назовем вещи своими именами. Важнее другое — как удастся его совершить.

План, который избрал бургомистр, отвечает его глубоко запрятанному романтизму. Довольно ребяческая попытка вовлечь в это дело вселенную и время. Посмотри, тень его передвинулась на грудь бродяги. Когда она закроет ему лицо, спящий почувствует беспокойство и начнет пробуждаться. И в тот момент, раньше, чем он откроет глаза, бургомистр кинется на него и мертвой хваткой одним движением сдавит горло и сломает шейный позвонок. Что произойдет при этом? Спящий откроет и выкатит глаза, словно желая увидеть те пределы, куда стоит только заглянуть — и мгновенно холод смерти ударит и оледенит его и ненавистное лицо убийцы вспыхнет молнией и исчезнет навсегда подо льдом. Наверное, он еще рванется навстречу спасительным рукам жизни, но не встретит их, наверное, упрется каблуками своих рваных ботинок в землю, которая изменит ему и уйдет из-под ног. И не нужно будет ничего другого, только вытереть руки и осмотреться, не уронил ли ты чего-нибудь, замести свои следы и вернуться через раскрытые ворота смерти в жизнь, которая сразу станет другой.

Итак, солнце определит момент, когда это все произойдет, и бургомистр сделал самого себя стрелкой, тень которой движется к нулевому часу по циферблату жизни этого человека. Бургомистр ждет наступления момента спокойно, но внимательно, он даже мог бы закурить сигарету, если бы не опасался, что бросит окурок, а потом о нем забудет или не сумеет отыскать.

Тень подымается по распахнутой груди бродяги, покрытой седеющим волосом и коростой грязи, приближаясь к горлу.

И тут происходит нечто непредвиденное. Спящий перестает храпеть, чмокает и тяжело заглатывает сгусток сна. На шее у него выскакивает могучий кадык, ползет кверху, куда-то под самый подбородок, и опять опускается. Спокойствие бургомистра рушится с грохотом, который, если бы он только мог передаться из его мозга наружу, перепугал бы весь лес, как выстрел. Рудольф Нольч, по своему положению в роде и по накопленному богатству стоящий на верхней точке пирамиды, муж Катержины Мохновой из Менина, элегантный и лощеный завсегдатай мировых курортов, доброжелательный, но замкнутый бургомистр Бытни, столкнулся в самом себе с тем, о чем он не имел понятия. Страшное, неизведанное бешенство овладело им. Кулаки его сжало, как судорогой, на лбу выступил пот. Доля мгновения — и он бросился бы на спящего со звериным, оглашающим окрестности ревом. Но в это время в проспиртованном горле бродяги слюна, спутав дорогу, попала в бронхи. Кашель подбросил его, посадил и минуту жестоко сотрясал. Мужик задыхается, бьет кулаками по земле, из глаз брызжут слезы, изо рта — слюна.

Кажется, нет конца переменам, которые нынче происходят в бургомистре. Бешенство отпустило, оставив его на берегу трезвости слегка оглушенного, и теперь только едкая соль жалости разбежалась в его крови и проникла в сердце.

Бродяга перестал кашлять и, обессиленный приступом и еще ошарашенный внезапным пробуждением, сидит, опираясь ладонями о землю, и хрипло дышит. Он только теперь заметил, что над ним кто-то стоит, растерянно захлопал глазами, но тут же опамятовался и насторожился. Его взгляд поднимается от башмаков к лицу и приобретает льстивое, покорное выражение профессионального нищего.

— Ваша милость, — захрипел он, — подайте бедняку.