Свет тьмы. Свидетель

Бургомистр начинает рассказывать, разглядывая землю у своих ног, приглушив голос, стараясь сохранить деловой тон и ничего не упустить. Священник приноравливается к нему, он опускает между коленями сомкнутые руки и, тоже устремив взгляд на траву, слушает чутким ухом исповедника, привыкшим распознавать в словах, произносимых шепотом или скороговоркой признания, неудержимое удовлетворение или терзания каменьями ужаса и сожалений. Речь бургомистра лишена и того, и другого, слова выбраны так, словно читается полицейский рапорт о происшествии. Гордыня, говорит священник, жалкая печальная гордыня, которая никогда не подымется до смирения, но как знать, может, это и прекрасная гордость, которая сознает свое поражение, но не желает смаковать его и драматически взывать о пощаде. Это, конечно, не те мысли, которые должны были бы прийти в голову священнику, но бургомистр не случайно обращался к нему как к мужчине.

Воздух трепещет от жужжания пчел и шелеста листьев, раскачиваемых предвечерним ветерком, нашептывает свои сумасбродные сказки, словно осень не придет никогда. Из ручейка, протекающего через приходский сад, с лепетом и бормотаньем выбирается стадо уток и направляется по лужайке к мужчинам. Утки привыкли, что у священника для них всегда что-то припрятано в кармане: усердно подзадоривая одна другую, они полукругом обступают его ноги, ловят за рукава рубашки, щиплют за пальцы. Потом, изумленные его неподвижностью и молчанием, теряют доверие и отступают. Еще минуту они судачат о нем, обсуждая его странное поведение, потом забывают обо всем ради мухи, которая прожужжала над самыми их головами, и увлекаются своей вечерней забавой — ловлей насекомых, усаживающихся после целодневного мельтешения на стебли трав.

— Вот и все, — заключает свой рассказ Рудольф Нольч, а декан молчит еще долгую минуту, подавленный тяжестью услышанного.

— Вам была оказана милость бо́льшая, чем если бы вы были просто избавлены от смертельной опасности, — говорит он наконец. — Надеюсь, вы это сознаете?

— Я оцениваю это так же, хотя не делаю тех выводов, что и вы.

— Иных выводов быть не может, но вы не тот человек, которого можно заставить или переубедить. Думаю, вы не ждете от меня ни совета, ни утешения.

Бургомистр покачал головой.

— Пусть это вас не обижает. Мне кажется, нет таких слов, которые не пришли бы мне на ум. Но слова ничего не значат. Важнее, что теперь есть человек, который знает то же, что и я. — Бургомистр колеблется, подбирая выражение: — Допустить нечто подобное невозможно, если чувствуешь, что кто-то смотрит тебе через плечо. Теперь, даже если я только помыслю об этом, я тут же вспомню наш разговор. Понимаете, что мне было нужно? Это погибнет, должно погибнуть, потому что не вынесет чужого взгляда.

— А о другом свидетеле вы не вспоминали? — спрашивает священник с тихим упреком.

— Пожалуй, или конечно, если хотите. И очень часто. Но он казался мне слишком далеким и, не сердитесь, слишком нечеловеческим, чтобы я мог его бояться.

Разгневанный, растерянный и опечаленный декан молча провожает своего гостя по небольшому склону через сад к калитке.

— И все же именно его вы искали, обращаясь ко мне, — говорит он, пройдя несколько шагов.

Бургомистр засмеялся искренне и громко.

— Верьте своей правде, она дает вам силы. Мне это на руку. Я переложил на ваши плечи тяжелое бремя.

Он удаляется по склону Костельной улицы, а священник смотрит ему вслед; вот, пройдя немного, он опустил голову, видимо, читая письмена своих мыслей на неровной мостовой. С низкой лавчонки у дверей богадельни встает скандалист Нейтек и исчезает в черном чреве убогой развалюхи. Этот еще не простил отца Бружека и избегает его с демонстративностью, которая будит в священнике угрызения совести и жалость, но Нейтеку от этого не легче.

С севера асфальтированное шоссе, как выстрел, бьет прямо в Бытень. Стрелка́, которой его нацелил, поглотила даль. В ряду деревьев чередуются березы и рябины, деревья старые и молодые, стремящиеся достичь их высоты и мощи, и хиленькие прутики прошлогодней и позапрошлогодней посадки. Осенние бури избирают среди них жертвы чаще всего из числа самых мощных, и сломленные кроны рушатся, падая на асфальт или на поле. Деревья в этих краях достигают зрелости и по большей части в расцвете сил гибнут геройской смертью в борьбе со стихиями.

Подложив под себя неразлучную крылатку и опустив ноги на сухое дно кювета, заботливо очищенного от травы, спиной к солнцу, которое прошло уже три четверти своего дневного пути, опершись о покрытый глубокими морщинами ствол мощной березы, сидит Эмануэль Квис, вот уже более получаса набираясь сил и решимости, чтобы встать и преодолеть полтора километра, которые отделяют его от Бытни. Он притащился сюда из Лесочков прямиком через болота, мокрые луга и трясины, по перешейкам более узким и муравейникам более корявым, нежели ослиный хребет. Промочил башмаки, иной раз вода набиралась в них через верх, несколько раз он спотыкался и соскальзывал со стежки, падал, ободрал колени, локти и ладони.