Свет тьмы. Свидетель

Он отводит глаза от испытующего и выжидающего взгляда Элеоноры, предпочитает смотреть поверх ее головы на спинку кресла с потрескавшейся клеенкой, прибитой к полированному дереву гвоздями с большими выпуклыми шляпками. Он давно не замечает их — таков закон вещей, повседневно окружающих нас, о существовании которых нам напоминает лишь их исчезновение. И вот два гвоздика, как раз над самой головой Элеоноры, очевидно, распаленные мстительным желанием, которое будит в вещах наша к ним безучастность, превращаются вдруг в пару фосфоресцирующих глаз спрута. Судья глядит на них с насмешливым вызовом, он узнает их, вспоминает, когда встретил их впервые и почему они здесь появились именно сейчас. «Довольно и глаз, — думает судья, — тело было лишь смешным дополнением к сюртуку с тремя пуговками и двубортному пикейному жилету, с этим лицом, зеркально отражающим все то, что происходит на вашем лице. Подходящий экземпляр, — думает Филип Дастых, — из таких надо делать следователей». Если б он в самом деле сидел здесь на месте Элеоноры, то, вероятно, сказал бы: «Пан советник, позвольте сделать небольшое замечание. Намеренное бездействие при определенных обстоятельствах есть действие». В этом нет сомнения, точно так же, как нет сомнения в том, что латунные шляпки гвоздей вовсе не глаза, но судья охотнее тешит себя иллюзиями, ибо в краях, где он обитает, лучше избегать реальности. Ведь вся эта история уже не принадлежит живой жизни, хотя последний акт разыгрывается здесь. Незаконченная тяжба — нечто столь громоздкое, что может перерасти рамки одной человеческой жизни; вечность отказывается принять ее, и до тех пор будет возвращать ее земным инстанциям, пока суть ее не станет размолота жерновами последнего, уже не подлежащего обжалованию, приговора. Судья уверен, что не ошибается. Доказательство простое: как иначе эта тяжба могла бы продолжаться, ведь затеявшие ее давно покинули этот мир. Он защищал проигравшего, но разве не сказала только что Элеонора, что и победитель не считает свое дело завершенным? А если б ушли они оба, он и Пепек, не достигнув разрешения, разве не возродилась бы тяжба в подобии, которого мы нынче не в силах себе представить? Лишить Пепека правоспособности? Такой приговор не устраивает судью, хотя выглядит разумным: справедливы и человечны все, кто не может смотреть на дело глубже. Ведь Филип Дастых уже было совсем потерял надежду, что при его жизни что-либо изменится, и вот теперь, когда дело снова сдвинулось, что же — он должен помешать ему достичь последней желанной станции?

Элеоноре надоело молчаливое ожидание и бесплодные попытки прочесть что-либо по лицу брата, и она заявляет:

— О чем тут долго думать? Разве тебе не ясно, что происходит с Пепеком и что является нашей обязанностью?

Судья отрывает взгляд от латунных шляпок, притворившихся глазами, которые исповедовали его и направляли по желанному пути, он снимает очки и начинает протирать их. Близорукость незамедлительно обволакивает все своей приятной туманной кисеей, размазывает лицо сестры, делая его мягким и невыразительным, и гасит холодный блеск ее глаз. Так-то оно лучше, и судья готов играть очками до конца ее визита.

— Ты придаешь слишком большое значение пьяной болтовне. Кто знает, может быть, она содержит правду, которая (судья колеблется, а затем избирает множественное число) ускользает от нас. Опираясь на свой опыт, могу сказать: для обоснования выдвинутого тобой требования этого недостаточно.

— Чепуха, — отвечает Элеонора резко. — Все, что ты сказал, чепуха. В конце концов мы найдем достаточно свидетелей, которые охотно подтвердят, что поведение Пепека ненормально. И сделают это с чистой совестью.

Судья продолжает протирать очки с тщательностью, в которой, несмотря на некоторую нарочитость, есть еще и педантизм старого холостяка, а потом вдруг поднимает лицо, оголенное и чужое без защитного заслона стекол, и заявляет с неожиданной решимостью:

— Нет, и я сделаю все, чтоб помешать, законно помешать положительному разрешению подобного требования. Этот путь не отвечает моему представлению о правосудии.

Элеонора резко и негодующе поднимается, старое кресло откатывается назад и качается.

— Что же, в таком случае, отвечает твоему представлению о правосудии?

Она швыряет в брата слова, словно камни, однако это не округлая галька, а слова грубые, насмешливые, ироничные, словно дорожный щебень.

— Чтобы имение пошло с молотка и попало в чужие руки? Чтобы Пепек превратился в городского дурачка, а его жена и дочь стали батрачками?

Но Филип Дастых улыбается, словно видит, как в этом сером сарае канцелярии, провонявшем пылью и ветхостью, к нему приближается какое-то давнее видение.

— Кто сказал, что оно попадет в чужие руки и что я оставлю своих ближних в позоре и нищете?