Свет тьмы. Свидетель

Дверь с треском захлопывается и уносит писаря, ветер падает, словно обрезанный шнурок, и бумаги, утратив крылья, опускаются на пол. Филип Дастых нагибается, чтобы собрать их, а мадемуазель Элеонора, развлекшись этой небольшой интермедией, глядит на стол, чтобы определить, какие же безобразия натворил здесь этот хулиган. И тут глаза ее обнаруживают на старой, пожелтевшей папке, которая не смогла взлететь из-за своего веса, а еще и потому, что была перевязана шпагатом, два имени, два знакомых имени. Это именно та папка, которая вызвала у нее неприязнь, когда она только вошла сюда и от которой она сбила щелчком изветшавший уголок. Именно эти имена должны были остаться навеки погребенными вместе со своими носителями. Она поднимает папку со стола, папка тоньше, чем сначала ей показалось, и слишком тонкая для того большого горя, которое скрывает в себе. Элеонора знает, что сейчас, в эту же минуту ее начнет трясти озноб, но она овладевает собой.

Судья с ворохом собранных бумаг выпрямился, он видит папку в руках сестры. Бросив собранные с пола бумаги на стол, он протягивает руку к папке:

— Дай сюда!

Элеонора отступает на шаг, в глазах у нее ужас, а в глотке крик и плач.

— Сумасшедший! — выдавливает она, всхлипнув. И вдруг, вложив остатки сил в это движение, раздирает папку пополам и швыряет к ногам судьи. — Вот тебе твоя тяжба!

И, рыдая, выскакивает из кабинета.

Глава шестая ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ НА ПЛОЩАДЬ

Эмануэль Квис бродит по улицам, не находя покоя. Осенние дожди уже выслали первых вестников, но и те не в силах удержать его дома. Ночью прошел ливень, а сейчас моросит мелкий дождичек; зеленщики на бытеньской площади натянули над своими ларьками парусину, а охочие до пересудов женщины укрываются в подворотне трактира «У лошадки». И Еник Гаразим оставил свой наблюдательный пункт на ступеньках лавки, он встал за стеклянной дверью, откуда увидит Лиду Дастыхову, если она пойдет мимо. Жизнь городка, конечно же, не замерла из-за дождя, человек, животные и земля требуют своего, просто люди двигаются быстрее и не стоят на месте, как до этого.

«И чего старику не сидится дома в такую погоду?» — спрашивают кумушки одна другую в подворотне трактира «У лошадки».

А Квис знай шагает взад и вперед по площади и не обращает внимания ни на любопытные взгляды, ни на бесцеремонные замечания, доносящиеся до него время от времени. За последние дни он постарел, это заметно не столько по его лицу, сколько по осанке и походке, которая стала еще более неуверенной. Ноги поднимаются и опускаются на мостовую, словно приводимые в движение неким механизмом, состоящим из одних шестеренок. Крылатка на нем обвисла и кажется чересчур тяжелой для его плеч, светло-серая шляпа потемнела от дождя, а лакированные туфли спрятались в слишком свободных калошах.

Для своей прогулки по площади Квис избрал как будто определенную систему. Он трижды проходит по площади туда и обратно, ненадолго исчезает в сквере у фонтана, затем появляется и снова начинает вышагивать. Возможно, это всего-навсего обыкновенная старческая прихоть, педантизм пенсионера, который вдруг начинает считать ложки супа, граммы мяса и гарнира и также шаги на прогулке. Однако настороженный взгляд Квиса избегает всех, и вместе с тем кажется, что он кого-то выискивает, но тот не появляется.

Квис, вероятно, встревожен тем, что пани Катержина Нольчова прекратила свои визиты к нему, а он, когда бы ни попытался навестить ее, слышит в ответ, что милостивой пани нет дома. Квис отлично знает, что она дома, он ощущает ее присутствие так же безошибочно, будто сидит с ней рядом и держит ее за руку. Он пока не знает, сокрушаться ему или радоваться этой неожиданной неприязни. Пани Катержина избегает его, пытаясь ускользнуть, или, потеряв уже всякую надежду, стремится преодолеть остатки нерешительности и любви к Рудольфу Нольчу?

В эти дни все дороги ведут Эмануэля Квиса на площадь. Там обитают все те, в чью жизнь ему удалось заглянуть, чьими страстями он надеялся заполнить свою собственную пустоту. Беспокойство преследует его, не давая отдыха. Почему ничего не происходит? Он был лишь мечтателем, который позволил себе обмануться миражем, в то время как реальность была совсем иная? Подвел собачий нюх его любопытства и удалось заполнить свою душу лишь плодами собственной фантазии? И все-таки именно в эти дни случились два события, которые воскресили его угасшие было надежды.

Первое оказалось не более плотвички, которую в иное время он бросил бы обратно в воду и тут же забыл о ней. Но в нынешнем расположении духа он ухватился за нее обеими руками и, словно шут короля Георга, склонил слух к ее хватающему воздух рту. Второе событие, кто знает, не станет ли оно самым значительным, с чем он до сих пор столкнулся в погоне за переживаниями чужих сердец, этим строительным материалом, из которого он надеялся создать собственную душу.

Начнем, однако, по порядку, хотя в этой квисовской пустоте события набегают одно на другое, словно волны.