Свет тьмы. Свидетель

Тлахач с удовольствием сплюнул бы, а еще охотнее огрел бы этого гнома дубинкой, несмотря на то, что тот уже стар. Квис раздражает его, действует на нервы с той первой встречи, когда выпытывал про судью Дастыха. Заприметив старика, прогуливающегося днем по площади, Тлахач поскорее спешит отвернуться, лишь бы не видеть его дурацкой походки. И эта мразь, которую он уничтожил бы единым чохом, еще и напугала его. И Тлахач с глубочайшим отвращением, на которое только способен, произносит:

— А, это вы, что ли?

Сказав это, он, подогреваемый яростью, уже не может сдержаться. Ему необходимо облегчить душу, довести дело до конца, даже если это будет стоить ему мундира, который для него милее всего на свете. И он продолжает тоном, на какой не отважился бы ни с одним из благородных бытеньских граждан. Ведь старик — пришелец, о котором никому ничего не известно, хотя он и поселился в домике, полученном в наследство.

— Что это вы шатаетесь по ночам, да еще в такую погоду? В вашем возрасте в такое время давно надо лежать в постели.

Возможно, ретивый полицейский Тлахач ужаснулся бы, дознавшись, каким уродством обернулось в Эмануэле Квисе его благородное негодование. Возможно, он так ужаснулся бы, что не колеблясь пустил в ход дубинку, чтоб уберечь себя и город, в котором он был стражем порядка и безопасности.

Под прикрытием тени, падающей от полей шляпы, Квис беспомощно хватает воздух ртом, прежде чем обретает способность заговорить. Ночь, загнанная своим безуспешным бегом по кругу, проносится мимо них, и голос Квиса кажется частью ветра, который хохочет над ней в подворотнях и над крышами.

— Я пришел взглянуть на полицейского, которого дразнят чужие замки.

— Что? — спрашивает Тлахач, и воздуха в легких у него хватает лишь для того, чтобы повторить: — Что?

— Такие старые замки, — продолжает Квис. — Как легко их открыть, если не бояться.

— Да вы рехнулись, — только и может выдавить Тлахач.

— Это жестоко — провоцировать порядочных людей таким старьем. Откроешь их как-нибудь тихой ночью — и конец волненьям.

— Мне такое сроду и в голову не приходило, — орет Тлахач, но Квис уже успокоился, насытился своей игрой, он выходит из-под светового круга фонарей и исчезает, сделав всего несколько шагов, словно был лишь порождением этой дождливой ночи, вновь поглотившей его.

— Эй, вы! — орет Тлахач и хочет ринуться вслед за ним. Но потом, словно поняв никчемность своего намерения, остается стоять на месте в трудном, раздраженном и безнадежном раздумье.

Однако этого маленького происшествия Квису недостаточно для того, чтобы вернуть себе обычную уверенность, оно тут же растворяется в сомнениях. Ведь все могло быть лишь игрой фантазии, и Квис получает некоторое удовлетворение, когда назавтра Тлахач, избегая встречи с ним, загодя переходит, срезая угол, на противоположный тротуар.

Впрочем, в эти дни Квису кажется, что его все избегают. Он читает подозрение в каждом взгляде, который ему удается перехватить, вот и все, что ему удается заметить. Он кажется себе бродягой с дурной репутацией, бредущим через деревню, где его уже знают. Калитки на защелках, двери заперты, псы, подняв шерсть дыбом, скалят зубы, и лишь по колебанию занавесок можно определить, что в каждом доме за тобой внимательно следят. И ему хочется погрозить кулаком и поклясться отомстить. Пустота в Квисе ширится, она поглотила все, чем он надеялся ее заполнить, но так и не насытилась. Она вылезла из него и обрела размеры вселенной, она покрывает его стеклянным куполом, за стенами которого осталась жизнь, там растут и борются, любят и бранятся, заблуждаются и верят, теряют и обретают; он мечется в одиночестве, узник в доме без дверей, и муха его тоски летает и жужжит.

Облегчение в эти дни находит он лишь в двух местах, таких разных, с точки зрения людей: в костеле, в дневные часы, когда еще не началось вечернее богослужение, и у мохновского фонтана в сквере на площади.