Свет тьмы. Свидетель

Квис целый час стоит в пустом костеле, в нескольких шагах от дверей, и пустой неф храма высоко вздымает своды над его головой. Эта истинная, явная, полнейшая пустота принимает его, словно милосердные объятья, и нянчит в своих мягких руках. Ему кажется, что его собственная пустота в сравненье с ней становится меньше и утрачивает свое значение. Он сопоставляет их, исследует: «Я хотел бы, чтоб они слились». Ибо знает, что пустота вокруг него наполнена тем, к чему он стремится и что от него ускользает. В детстве его учили, что здесь обретается тот, к кому люди приходят сами, более того, страстно желая доверить то, что Квис пытается у них выведать. Только здесь, в этом единственном месте, обнесенном и ограниченном стенами, они сбрасывают маски, но не со своих лиц, потому что никогда не перестанут замыкаться друг перед другом, но обнажают свои сердца перед тем, в кого верят и от взгляда которого ничто не укроется; они каются и просят, дрожат и клянутся, ищут в нем прежде всего самих себя и жаждут обрести его лишь для себя. Но, ощущая, как он непостижим и неуловим для их понимания, все же пытаются заманить, поймать его, словно дети, ловящие сачком солнечного зайчика; они обнажают то, что сами скрывали от себя, хотя сомнения в них борются с вечным страхом. Все это не может исчезнуть, и Квис ежедневно в напряжении караулит здесь не менее часа, надеясь, что заполнит поселившуюся в нем пустоту и в нем зазвучит всеми регистрами органа некое коллективное существо, взошедшее из всего того, что люди оставили здесь и что отдано властителю этого пристанища, то, что из него исходит и к нему же возвращается, а вместе с этим Квис захватит и его самого и узнает, существует ли он в действительности или возникает из желания, страха и веры. Что бы это значило для него, Квиса, если б это ему удалось, если б он завладел им и ими? Ему не нужно было бы более заполнять пустоту случайно подобранными крохами, она заполнилась бы вся целиком, была бы подобна вселенной, а поскольку он вобрал бы в себя и ее создателя, он стал бы управлять тогда своими марионетками по своему произволу.

Но звуки органа, который он надеется услышать, раздаются где-то очень глубоко, они сливаются, и до Квиса доносится лишь гул, подобный тому, который раздается, когда осенние воды с ревом и клокотанием несутся сквозь узкую теснину гор. Лишь один пронзительный звук отчетливо перекрывает остальные — это визгливый, стонущий звук, от которого не спасешься, даже если зальешь уши воском, отчаянно, до ужаса знакомый звук, непрестанно сопровождающий его, куда бы он ни двинулся, это звук его собственной пустоты. Здесь он слышен громче, чем где бы то ни было, как будто кто-то завладел им, превратив в бич, и хлещет, и от каждого его удара лопается кожа. И все же Квис ежедневно выстаивает здесь свой час, отчаянно состязаясь в терпении с кем-то, на чьей стороне преимущество вечности.

Однажды, когда шершни беспокойства одолевают Квиса особенно яростно, у выхода из костела он сталкивается с отцом Бружеком, который, как знать, может быть, появился здесь в эту минуту потому, что поддался искушению подстеречь необычного посетителя храма и вывести на чистую воду. Квис ответил на его поклон с явной неприязнью и даже не сделал попытки скрыть неудовольствия от встречи со священником. Два мира соседствуют в этом человеке, два мира, достаточно большие, чтобы каждый из них мог наполнить человеческую жизнь. Быть может, когда-то они противоборствовали, но уже давно заключили союз и сливаются, и один стал благодатной почвой для другого; это любовь к земле и ко всему, что с ней связано, и к своему призванию, которому, как считал поначалу, он, деревенский паренек, принес себя в жертву, но к которому всегда, однако, испытывал и благоговение. А под всем этим скрытно напрягает мышцы нетерпеливая, подавляемая сила борца, который не колеблясь защитил бы ученье господне собственным телом и отстоял его собственными кулаками. И сила эта — самое удивительное, что есть в отце Бружеке, потому что в ней заключена страсть к борьбе и жажда бесконечного милосердия.

В эту минуту отец Бружек честно, как и подобает священнослужителю, пытается преодолеть отвращение и подозрение, причина которых ему не ясна. Он обращается к Квису с радушием, ему самому противным, потому что знает, насколько оно неискренно.

— Мне радостно видеть, что вы полюбили наш храм. Но почему же вы посещаете его лишь в те часы, когда здесь нет богослужений?

Квис обращает свой неподвижный взгляд на священника, чем приводит декана в негодование и смятение.

— Сюда, в это место, могут приходить все, — скрипит Квис на самых мерзких тонах своего голоса. — И я посещаю его в наиболее удобное для меня время.

Если Квис поставил перед собой задачу взбесить отца Бружека, то он легко достиг этого, избрав для храма божьего слово «место».

— Конечно, — отвечает священник, с трудом сдерживаясь, чтобы не зарычать и говорить спокойно, — это место доступно всем, кто надеется здесь что-то обрести. Быть может, это удастся и вам.