Свет тьмы. Свидетель

В нескольких метрах перед ним в намокшей шинели двигается Тлахач, недовольный нынешней погодой, но, как всегда, любовно прислушивающийся к тому, как эхо его шагов заполняет пространство пустынной площади. Проклятая служба, думает Тлахач, другие дрыхнут или отсиживаются в тепле. Но в размышлениях полицейского нет особенной горечи, и тот, другой, шагающий следом за ним и наблюдающий за покачивающимися могучими плечами, ощущает широту этой не знающей зависти натуры, надежной и всей душой преданной службе, не развращенной сторонними мечтами, ощущает спокойствие и уравновешенность этого человека, одаренного силой и здоровьем. Бытень спит и может спать спокойно, ибо Тлахач сторожит ее сон. Эта единственная гордость, которую он носит в себе, и это гордость человека, готового до последнего дыхания исполнять свой долг. А если Тлахач и ворчит на проклятую службу, то исключительно для того, чтобы привычные его остановки стали еще слаще. Душа Тлахача ничем не привлекает Квиса — обычная стоячая вода, и потрясут ее события лишь чисто внешние. Пруд, дно которого знакомо, где тебя не затянет ни в водоворот, ни в нечаянный омут. И ветру надо дуть изо всех сил, чтобы такую воду взволновать сильней, чем просто рябью.

Да, нам бы надо пожалеть усердного бытеньского полицейского, поглощенного звуками своих шагов и надеждой на стопку сливовицы в распивочной трактира «У лошадки», не подозревающего о плетущемся за ним по пятам Квисе. Он живет в мире, где нет ни сомнений, ни колебаний, в мире, четко разделенном на черное и белое. Белые это все те, кто не лезет не в свое дело, а заняты своим, а вот остальным лучше быть с Тлахачем поосторожней. Если вам придет в голову спросить у него, что такое опасность, он после долгого раздумья ответит вам, что опасны отстреливающиеся «медвежатники», хулиганы с ножами, кони, когда они понесут, и пьяные автомобилисты. Короче говоря, опасность есть вещь реальная, и ее можно ухватить за ворот, если вы способны относиться к ней хотя бы как полицейский Тлахач.

Старинные замки́ на лавке Гаразима, в полкилограмма каждый, те, что свернулись на ступеньке перед ее дверью, словно бездомные щенята, опасностью не являются. Самое большее — это искушение; аппетитный округлый зад нагнувшейся бабы тоже искушение, и тем не менее, взглянув на него, вы вполне уверены, что ничего не предпримете, а лишь, вздохнув, пойдете себе дальше своей дорогой. Замки́ Гаразима можно отнести, пожалуй, еще к размышлениям на сон грядущий, из тех самых: «Что бы я сделал, если б получил в наследство миллион или имел шапку-невидимку?» И все же во время каждого ночного обхода они останавливают Тлахача, словно протягивают на его пути веревку через дорогу, и полицейский не в состоянии двинуться дальше, покуда не нагнется, не взвесит их в руках и мысленно не выскажет к ним пренебрежительного отношения.

За многие годы это вошло у него в привычку, наверное, такую же, как перед сном размять руками пальцы на ногах, утомленных целодневным хождением и стоянием. Но сегодня, с трудом нагнувшись в намокшей шинели, он чувствует к этим пузатым замкам истинное отвращение. «Хоть бы сбил их кто, — думает он, — избавил меня от них!»

— Провокация, — говорит голос за его спиной, доносящийся словно из пустоты площади.

Страж порядка выпрямляется и быстро оборачивается с ловкостью, неожиданной для человека его веса и комплекции. Дубинку он крепко сжимает в кулаке, но, увидав Квиса, приходит в замешательство и не знает, как быть дальше. Эмануэль Квис стоит под самым фонарем, свет падает на него сверху, и поля шляпы набрасывают на его лицо завесу черной тени. Свободно спадающая крылатка прячет под собой его фигуру и сбивает с толку полицейского. Что-то в памяти Тлахача сдвигается с места и поднимает какой-то обрывок полузабытого разговора, пробужденного, очевидно, бледным светом уличного фонаря, и полицейский вздрагивает, когда воспоминание наконец соединяет когда-то оброненные бессвязные слова. Зло, которое скрывается в свете.

А все потому, что ведешь разговоры с людьми, для которых что ни слово, то проповедь. С неудовольствием вспоминает Тлахач отца Бружека. И, обеспокоенный ощущением какой-то неопределенной опасности и тем, что нечто такое вообще могло прийти ему в голову, Тлахач с трудом сглатывает слюну и делает шаг вперед, ибо он из тех людей, которые идут навстречу тому, что их напугало. Он хрипло произносит:

— Кто вы такой и что здесь делаете?

И Квис, с наслаждением переживший все, что творилось в испуганной душе полицейского, издает свой самый глухой смешок и отвечает:

— Пан вахмистр, разве вы меня не узнали?