Свет тьмы. Свидетель

— Вот видишь, но тут уж я не люблю, когда мне напоминают об этом, — смеется Элеонора. — Перестанем упрекать друг друга предками. А ты не притворяйся! Тебе отлично известно то, что известно всему городу. Пепек принялся пить и играть в карты с таким размахом, что его дед наверняка переворачивается в гробу от зависти. Что нам против этого предпринять?

Судья недвижим, он молчит. Луч отраженного света передвинулся на стену за его спиной и осветил широкие, потертые корешки сводов законов, размещенных на полке, прогнувшейся под их тяжестью. С площади за окном сюда врывается шум и такие знакомые звуки, что они уже давно слились со стуком сердца. Глубокий вздох вздымает грудь судьи, но по глади привычных звуков стучат шаги, они приближаются, и никто не может остановить их, кроме судьи, потому что никто их не слышит.

— Не знаю, что ты задумала. Мы не можем запретить людям играть с ним в карты, а трактирщикам продавать ему вино.

Но мадемуазель Элеонора обладает тонким слухом и, даже не слыша тех шагов, ощущает их отзвук в голосе брата.

— Сдается мне, будто тебе это доставляет удовольствие.

Взгляд судьи избегает лезвий сестриных глаз.

— Не понимаю, откуда ты это взяла?

Элеонора некоторое время борется со страстным желанием наброситься на него, бить и царапать, как когда-то в детстве.

— Мы должны найти решение, — говорит она твердо, — и ты не смеешь уклоняться от своих обязанностей. Пепек ставит под угрозу не только себя. У него жена и дочь, и имение, которое надо сохранить.

— Преждевременная тревога.

— Запоздалая тревога ничего не спасет. Он проиграл все наличные деньги, все, что выручил за урожай, не оставил даже на уплату налогов. Он продал уже шесть коров, продал бы и пару коней, если бы ему не помешала Лида. Она выгнала покупателя со двора кнутом, Пепек этому не посмел помешать. Теперь он ищет, где бы получить ссуду. Явился ко мне, а когда я отказала, отправился к старому Гаразиму. Этот скупердяй все рассказал мне. «И зачем, — прикинулся он дурачком, — вашему уважаемому брату понадобились деньги? Он просил у меня тридцать тысяч под двенадцать процентов. Вы ошибаетесь, — ответил я. — У меня не банк, а ростовщичеством я не занимаюсь». Пока он говорил, я думала о нашей Лиде и о его сыне. Ну, да ладно, сейчас не это важно, они сами выйдут из положения. Пепек обратился в ссудную кассу. Просит дать ему шестьдесят тысяч под недвижимость.

— В этом никто не может ему воспрепятствовать, — произнес судья и впервые за все время разговора улыбнулся, словно это сообщение доставило ему удовольствие, — имение принадлежит ему.

— Но разве ты не видишь, как он относится к семье? — волнуется Элеонора. — Его жена хочет обратиться в суд с просьбой установить над Пепеком опеку. Я пришла посоветоваться с тобой на этот счет.

— Тысяча-другая, которые он пропил и прогулял, еще не причина, чтоб его объявили неправоспособным.

— Найдется достаточно доказательств его ненормальности. Хотя бы то, что он боится часов, и, где может, останавливает их. Или фокусы, которые он устраивает у себя в кабинете. Запрется на полдня и бранится сам с собой. Я пыталась поговорить с ним, взывала к его разуму, но он ответил, что я ничего не смыслю, он играет в карты не для своего удовольствия, а чтобы доказать, что тот, кто будет играть достаточно долго, непременно выиграет. Деду это не удалось только потому, что не хватило времени. Но он, мол, обманул время, разобрался, что к чему. И теперь его час настал. Он уже будет выигрывать всегда. Тогда уж и живым, и мертвым будет не до смеха, никто не посмеет сомневаться в том, что его дед умел выигрывать не только тяжбы, но все, чего бы ни пожелал. Под мертвыми, чтоб ты знал, он подразумевает нашего деда, а говоря о живых — тебя. Он отлично знает, чего ты здесь ждешь и кто этого ждет вместе с тобой.

Брат бледнеет, но продолжает улыбаться. Башня на ратуше начинает выплачивать прошедший час одиннадцатью звонкими золотыми. Судья считает их про себя, обдумывая сказанное Элеонорой о времени. Нет, время невозможно обмануть или избавиться от его плодов. Время — вечно плодоносящее древо, каждую секунду отдающее свой урожай кому-нибудь иному. И кажется ему, будто он сейчас сводит счеты с теми временами, когда стоял под этим древом, не смея даже подумать, что и его яблоко созреет. Впрочем, он этого и не ждал. Просто торчал здесь и смотрел на белые ворота усадьбы, которая выбросила его, переваривал свои думы и подавлял всякие чувства, но был всегда достаточно благоразумен, чтоб признать их нелепость. Кто сидел здесь, на месте Элеоноры, и говорил о мыслях, которые сбрасывают и трубы с крыш? Кто говорил здесь об абсолютной справедливости, которая сразу же утрачивает свою абсолютность, если ее хоть чуть-чуть подтолкнуть? Но что, если труба сама сдвинулась с места, поддавшись идее, которая расшатывала ее основание, будто западный ветер?