Свет тьмы. Свидетель

Пани Нольчова, сохраняющая невозмутимость истинной дамы, привыкшей владеть любой ситуацией, оживляется, аффектированное поведение Квиса увлекает ее, и она просит:

— Садитесь, пожалуйста, и расскажите, встречались ли вы с ним еще.

Квис покорно, словно мальчишка, усаживается на свое место и отвечает поначалу хмуро и обиженно:

— Нет, и надеюсь, никогда больше не встречусь. Если такое случится, это, верно, будет мой последний час. Однако я припоминаю, что тогда сообщил вам не все факты. Я видел, как тот человек поднял лицо к солнцу и раскинул руки, словно только что с чем-то окончательно свел счеты и потому чувствует огромное облегчение. Будто он сказал себе: «Конец! Начинаем все сначала и уже никогда не вернемся назад». Это было великое и правдивое мгновение, как и сам этот человек. Впервые я ощутил в груди такую широту, решимость и силу — это он дал мне возможность ощутить все это. Но вместе с тем я также знал: то, что он с себя сбросил, нельзя так просто затоптать. Я подумал: а что, если за этим последует продолжение? Однако я не предполагал, что оно придет так скоро. Когда я остановился возле спящего бродяги, я понял, что, должно быть, чувство это вошло в него сначала как искушение, для того чтоб он мог испытать, насколько прочна его решимость, либо убедиться, насколько эта игра ничтожна и для осуществления задуманного у него все равно никогда недостанет смелости. Но я уже жил с ним одной жизнью, и это была самая страшная игра, в какой я когда-либо принимал участие. Я хотел испытать до конца все, что может родиться в человеческом сердце.

— Вы хотите сказать, что ту мысль внушили ему вы? — в ужасе перебила его пани Катержина.

— Я не мог ее внушить, она в нем уже была. Я ведь сказал вам, что еще минутой раньше я считал, что он навсегда похоронил ее в себе. Я желал лишь одного — чтоб он понял: в человеческой душе нет черты, которую невозможно было бы переступить. И он начал ее преодолевать. Вот что было страшно. Это было больше того, что я был в состоянии вынести.

Пани Катержина отвернулась и смотрит в окно на клумбы перед домом, на улицу, где с криком носятся дети, на богадельню, вопиющее убожество которой безжалостно обнажило яркое полуденное солнце. Кто-то проходит вниз по Костельной улице и здоровается, снимая шляпу. Пани Нольчова, не глядя на прохожего за забором, кивает в ответ, она вслушивается в заключительные слова рассказа Квиса, заинтересовавшие ее. Возможно, с ней поздоровался отец Бружек, но для нее сейчас это не имеет никакого значения. Декану не по душе ее визиты к Квису, он уже заводил об этом разговор, и, хотя по существу не сказал ничего, пани Катержина почувствовала, что он не доверяет Квису и связывает с ним понятие хотя и неопределенного, но очень опасного зла. Возможно, этот милейший святой отец недалек от истины, а пани Катержина — верующая христианка, но она не из тех, кого можно переубедить, если они на что-то решились. А впрочем, дело не в том, что думает и чего хочет отец Бружек, важно, что сказал этот старик о черте, которую нельзя перешагнуть. Она не замечает и расширенных глаз Квиса, прилипших к ней, словно щупальца спрута.

Квис ожидает напрасно; пани Катержина в достаточной мере обладает врожденной дальновидностью и не выдаст себя опрометчивым вопросом. Напротив, Квис чувствует, несмотря на испуг, что она собирает резервы своих сил, чтоб укрепиться в борьбе с ним. Она колеблется, чувствуя бездонную трясину под тонкой поверхностью цветущего луга, через который манит ее перебежать. Одни руки ее обнимают, чтоб удержать, сильные руки, столько лет бывшие ее защитой и колыбелью, в которых она находила любовь и покой, но на другом конце луга к ней тянутся другие руки и ждут ее объятий, которые остались пустыми, словно гнездо, где никогда не раздавались голодные голоса птенцов. Квис убежден — его рассказ навел пани Катержину на мысли, которых она до сих пор с величайшим трудом избегала, но какие это мысли?