Свет тьмы. Свидетель

Теперь мне уже незачем следить, не ухмыляется ли кто за моей спиной. Стоит мне обратиться к кому-нибудь, навстречу мне спешит согбенная учтивость и сама любезность. Дядя работает как проклятый, похоже, будто у него ничего уже не осталось на целом свете, кроме работы и меня. Он поминутно требует меня к себе, чтобы еще раз посоветоваться со мной насчет дел, которые им давно уже решены. Ему необходимо говорить и чувствовать кого-нибудь рядом. Дома его встречают только молчанием. Он обошелся слишком круто, и вот — расплата. После стольких лет безоблачного супружества между ним и женой выросла стена. Ни тот, ни другой не в состоянии этого осознать, но и помочь себе они не в силах. Наверное, теперь дядя пошел бы на попятный. Да не может. Потому что сразу сломается. Не был бы он Методеем Куклой, владыкой, чьи приказы и распоряжения обжалованию не подлежат. Некогда, вставая от стола после обеда и ужина, он подходил к жене погладить ее по голове. Ныне ладонь его пуста. Он поднимает ее и беспомощно роняет снова, не в силах выдержать бремени этого жеста. Наверное, этой ласки ему недостает больше всего. Это очень напоминает вдовство, по крайней мере ладонь его овдовела. И это совершенно непостижимо: ведь жена его, как и прежде, ходит возле, но его она словно не видит, а слова произносит только самые необходимые.

Весь день у него такое ощущение, будто в ладонь его веет ледяной ветер. Время от времени он рассматривает ее, надеясь, наверное, сызнова обнаружить утраченное, желая изгнать оттуда неотступный хлад, трет ею колено, чтоб она согрелась.

Все чаще и чаще мы слышим, как он встает и расхаживает по канцелярии. Направляется к двери, но всегда вовремя спохватывается и снова ходит — туда-сюда, туда-сюда. Он должен себя превозмочь, должен разнести шагами желание, — за день оно накатывается на него столько раз! — пойти и вернуть своей ладони то, чего ей такие хватает. Но Кукловы не выпрашивают милости. Почему не придет она сама, ведь это стряслось по ее вине?! Может, он был суровее, чем надо бы, но он не в силах взять обратно ничего из того, что сказал и сделал. В том состоянии вся правда его жизни, ей он не способен изменить так же, как научиться летать или сочинять стихи.

Никто и никогда уже не принудит тетю снова вернуться в магазин и занять свое место в кассе. В ней было оскорблено нечто более глубокое — не только женщина, на которую кричит муж. Ей чуть ли не было заявлено, будто она воровка, а ведь, сознавая грехи, которыми обременен этот дом, она одна попыталась за всех его членов задобрить бога молитвой и добрым деянием. Иначе не могла. Это страшило ее и днем, и ночью: белые когти протягивались к ее мужу, а нестройный хор визжал: «Акула! Кровавый пес!» Почему о нем так говорили, почему писали, будто он сколотил свое богатство на крови и трудах лучших сынов чешской земли, меж тем как сами они, кормившиеся обглоданными костями жалких гонораров, умирали с голоду? Разве можно было так писать о нем, если бы в том не было хоть крупицы правды? «Этого тебе не понять», — твердил он, когда она пыталась разговаривать с ним на эту тему и упрашивала быть милосерднее к несчастным авторам.

— Я даю им больше любого другого, иначе отчего бы они все ко мне валили валом? Я никого не зову, не приманиваю, — отвечал он, будто его предприятие совершенно свободно могло обойтись без такого излишества, как авторы, чьи произведения он издавал, — пусть идут в другое место, я же в Праге не один. Не тревожься, это всего лишь вопли конкурентов, которые завидуют моим успехам и притворяются, будто их заботят только благосостояние авторов и еще некие священные национальные интересы.

Она верила и не верила ему, но больше всего — любила, и, чтобы рассеять свои сомнения и страх за вечное спасение его души, усиливала религиозное рвение, и пробовала все пути, ведущие к снисканию божеского милосердия.