Свет тьмы. Свидетель

Комната в третьем часу пополудни залита потоком яркого предвесеннего света. Тетя одевалась для своего обычного обхода пражских костелов. Этот задорный молодой свет, хотя его беспощадная резкость и была несколько притушена портьерами, оказался к ней немилосерден. Он очерчивал ее облик, выделяя глубокие борозды морщин, являя мне лицо, памятное своей формой, но совершенно чужое по выраженью; глаза тети пылали, а плотно сомкнутые губы вытянулись в одну жесткую прямую линию. Красота, щемящая сердце напоминанием о многих чертах Маркеты, красота, мерцающая и изменчивая, составленная из противоречий, нежности и порывистости, доброты и энергии, красота, которую время только преображало, но не губило, забылась тут нынче сном, как под надгробным камнем.

Я не видел тетю уже несколько недель. С тех пор как меня назначили главным и положили двести крон жалованья (дядя, производя эту реформу, не забыл извлечь из нее экономию в сорок крон, объясняя это тем, что я еще слишком молод и для положенных мне двухсот), я уже не был зван даже на воскресные обеды и питался в трактире, расположенном поблизости. Мне не удалось не выказать своего удивления, и это не укрылось от тети. Уста ее не расслабились, их не тронула улыбка, когда она произнесла:

— С чем пожаловал? В такое неудачное время. Я ухожу. Мне некогда.

Бессердечным своим приветствием она превратила меня в мальчишку; я чувствовал, как язык разбухает и коченеет во рту, мешая дыханию. Резко отрицательное отношение, которое она теперь постоянно проявляла ко мне, поняв характер моей привязанности к Маркете, усилилось до степени полного неприятия. Очевидно, ей я был обязан тем, что меня перестали приглашать к семейному воскресному столу. Несмотря на всю свою скупость, дядя не стал бы экономить на тарелке супа. Она — вполне вероятно — подозревала, что я подстроил историю с письмом, хотя я был убежден, что все следы ведут к дяде и обрываются на нем. Я вертелся ужом на раскаленных угольях ее взгляда.

— Тетя, когда ты вернешься в лавку? — наконец выдавил я.

Она уколола меня насмешливым вопросом:

— Тебе, видно, скучно там без меня?

Она понимала, что ставит меня в неловкое положение, и я точно знал, что, как бы я ни ответил, слова мои прозвучат для нее звоном фальшивой монеты. От нее я ничего не мог утаить. Ее взгляд, казалось, пронзал меня насквозь, она читала в моей душе, будто на оконном стекле, исписанном знаками предательского пальца. Я мог льстить себя надеждой, что в купели моей любви к Маркете слова мои покроются амальгамой искренности и прозвучат полновесным звоном. Переплетя, словно нечаянно, низко опущенные руки, я произнес:

— Тетя, пожалуйста, вернись в свою кассу. Неужели ты не понимаешь, что Маркета страдает от твоего упрямства? Она слишком молода и хрупка, чтобы выдержать без ущерба для себя ежедневные сиденья на одном месте.

Некоторое время тетя смотрела прямо перед собой, ничего не видя. Наверное, она была поражена и сбита с толку горячностью моих слов и теперь прислушивалась к их отзвуку, который отдавался в сложных переходах ее мысли. Меж тем как многие рассыпались совиным уханьем, одно непрестанно звучало во всей своей полноте. Маркета страдает. Мы все страдаем. Лишь страданье уберегает нас от большого страдания. Меньшее страдание уберегает от великого. Будничное и мелкое от одного нескончаемого. И нет у нас ничего иного, чем можно бы еще преградить ему дорогу.

Отвечая кому-то, не мне, тетя произносит:

— Видно, и впрямь страдает, да только, может, это убережет ее от страдания куда большего…

Она улыбнулась далекой надежде, но тут же, будто расслышав воронье карканье подозрения, резко заметила:

— А вообще, какое тебе дело до Маркеты, чего ты о ней печешься?

Мне не пришло в голову ничего лучшего, и я сказал только:

— Я ведь все-таки брат ей.

Тетя перекрестилась, насмешливо изображая страшный испуг:

— Боже, смилуйся надо мной. Чуть было не запамятовала. Вы с Маркетой — родные. Если бы родство было чуть поближе, я пришла бы в отчаяние.

Я не ждал столь резкого нападения, съежился, чувствуя, как голова уходит в плечи. Тетя наклонилась ко мне, руки в черных перчатках вытянулись и схватили меня за лацканы пиджака.