Свет тьмы. Свидетель

Происшествие всплыло в его памяти. Он рассмеялся громким, не считающимся с окружением смехом и двинул меня по плечу своей огромной лапищей фортиссимо превосходного настроения. В плавильне времени воспоминание переплавилось, и шлак прежнего отвращения превратился в золото удавшейся проказы. Наверное, он принадлежал к числу людей, которые умеют извинять свое прошлое, к тому же — и это главное — в ту пору он был очень одинок. Матушка его, как я узнал позже, уже скончалась, и, вернувшись по прошествии двух лет из-за границы, он, кроме своего бывшего учителя, не нашел никого, да, кстати, и друзей у него никогда не водилось во множестве.

— Черт побери! — воскликнул Кленка, снова рассмеявшись и тоже переходя на жаргон. — За мной — должок! Закатимся как-нибудь вместе. Но на этот раз я тебя напою и брошу под лавкой.

К счастью, зал в это время был пуст, наверное, ветер гнал мимо нас возможных клиентов, словно обрывки газет, не позволяя остановиться у витрин и обнаружить при осмотре настоятельную необходимость неотложной покупки. Служащие были приучены к странным выходкам дядиных посетителей. Тем не менее не успел еще дозвенеть Кленков смех, как, привлеченный им, на пороге своей канцелярии появился дядя и тут же в магазин влетела Маркета, раскрасневшаяся, с растрепанной буйством вихря прической. Значит, бог судил мне познакомить эту пару.

Они взглянули друг на друга, и Кленка оборвал смех, сомкнув челюсти, будто пес, поймавший муху. Маркета перевела дух.

— Это пан Кленка, — быстро проговорил я. — Я веду его к дяде… Мадемуазель Куклова.

Кленка склонился к ее руке — Маркета даже не подала ее — и поцеловал. Как мне хотелось ударить его по спине, когда он стоял наклоненный. Мне еще ни разу не посчастливилось поцеловать Маркете руку, а этот парень с ходу достиг желанного, проявив лишь несколько более преувеличенную галантность.

VII

Ах, эта ветровая весна! Мне никогда не забыть, как свистел и гудел в моей мансарде ветер, как звучал гулкий орга́н черепичных крыш и заунывные свистульки печей, как звенели дребезжащими кастаньетами желоба и что-то всхлипывало пьяным смехом во фронтонах. Какое-то новое чувство поселилось во мне, чувство, до тех пор незнаемое и самое мрачное из тех, что когда-либо меня сотрясали. Оно ворвалось в мое нутро и обнаружило там арсенал, где все уже было готово для его нужд.

Маркета влюбилась в Яна Болеслава Кленку.

Дядя издал песни и фортепьянные пьесы Кленки и не обманулся в своих расчетах. Кленка был открытием этого сезона, любители музыки страстно желали приобрести его сочинения. Филармоническое общество исполнило его симфоническую поэму «Сарданапал», и Кленка сам дирижировал оркестром. Он победил, так же как и во время своего фортепьянного концерта. Он управлял оркестром мощными борцовскими жестами, иногда даже казалось, будто он выжимает из музыкантов все, что только в человеческих силах; стоя за своим пюпитром, он поднимался на цыпочки, будто возница, нахлестывающий лошадей, выигрывая ставку не меньшую, чем жизнь; сокрушительными взмахами выбивал он из них громовые фортиссимо, и вдруг, внезапно, его богатырская фигура таяла в судорожной неге, подтверждая впечатление о природе его искусства, каким оно явилось нам в его фортепьянных пьесах. Я никогда не был и не стал таким знатоком музыки, чтобы разбираться в ней совершенно. Но я вынес впечатление молодой богатырской силы, которая ломится в запертые ворота жизни, будучи убеждена, что способна взять все ее богатства тут же, с лету, одним махом; величайшей нежности, будто несколько им самим осмеянной; муки, тоже как бы иронически прокомментированной, и мощи, которая сокрушает перед собою тьму, слишком небережливо расходует себя и поэтому блуждает в сомнениях, всегда не достигая цели. Публика тем не менее была в восторге, особенно усердствовали студенты, добавляя к аплодисментам еще и возможности своих голосовых связок, и топот ног.

Но какое мне было дело до всего белого света, если я видел перед собой только их двоих: Кленку, который кланялся, подобно мастеровому на тяжелой каторжной работе, — но на этот раз, несмотря на несколько позерское желание удержать на лице угрюмую мину, улыбался, — и Маркету, которая не аплодировала, а просто уставилась взглядом перед собой, будто деревенская девчонка, рождественской ночью увидевшая в темном зеркале колодца, средь дрожащих отражений звезд, лик своего суженого.