Свет тьмы. Свидетель

Подготовка издания сочинений давала Кленке повод бывать в магазине. И он так зачастил к нам, что дяде это сделалось чуть ли не неприятно. Очевидно, он объяснял это нетерпением и усердством автора, которому выпуск в свет его первенца представляется слишком долгим; дядя заставлял себя быть как можно терпимее, хотя это мешало ему работать. Но Кленка ничего не мог с собой поделать, его тянуло сюда, хотя он и чувствовал, что приход его не всегда желанен. Но у него не было другой возможности повидаться с Маркетой и переброситься с ней двумя-тремя словами; на виду у всех служащих магазина это мог быть лишь обычный обмен любезностями, выраженный к тому же в состоянии крайнего смущения и растерянности. В эти дни я, наверное, здорово смахивал на бывшего главного Суйку! Так же как и он когда-то, я старался делать вид, будто мне не до них, а сам все время украдкой косился в сторону кассы и напрягал слух, чтобы не пропустить ни одного из оброненных ими слов.

Примерно через неделю этаких бесплодных хождений и любезных бесед Кленка решился на смелый поступок; он, конечно, не мог предположить, к чему это приведет и как будет принято. Однажды он вошел в магазин, втянув левую руку в широкий рукав своего просторного пальто так, что ладони не было видно. Потом, приблизившись к кабине кассы, заслонил ее окошечко своей широченной спиной и подал Маркете букетик фиалок. Могу себе представить, каких усилий и решимости стоило ему это само по себе пустячное действие. Такие люди, как Кленка, питают непреодолимое отвращение ко всякого рода показухе и внешним проявлениям чувства. Слабый налет светскости, обретенный им во время учебы и гастролей за границей, сошел очень скоро, и под ним обнаружилась неотесанная древесина пражского парня.

Купить букетик фиалок, пронести по улице и подарить, хоть бы ты умирал от любви к девушке, равносильно крестному пути на Голгофу. Какое целомудренное это было признание! Хотя сам он, конечно, уже много раз получал и букеты, и венки, — однако нет сомнения, что цветы преподносил он впервые, так же как — я это знал точно — то были первые цветы, полученные Маркетой от мужчины. И почему только я сам не осмелился предпринять нечто подобное прежде? Сколько раз об этом думал и всякий раз отвергал, как безрассудство. Да могла ли Маркета знать о моих чувствах, если я даже не заикнулся об этом, если ни разу не подарил ей ни одного цветка?! «Она могла бы догадаться и так, — успокаивал я себя, — женщины и без слов распознают любовь быстрее, чем доктор — признаки скарлатины. Она должна бы оттолкнуть Кленку вместе с его жалкими фиалками, тут же швырнуть их ему под ноги». А теперь вот багряное полыхание Маркетиных щек возвещает мне, что она рада безмерно.

В кассе появилась ваза, Маркета ухаживает за фиалками и грезит над ними. Кленка осмелел и теперь всякий раз, посещая магазин, приносит цветы и букеты. «Надобно чуточку украсить это сумрачное место и порадовать ваш глаз», — наверное, говорит он при этом. Но разговоры, даже короткие, они ведут вполголоса, и я не разбираю ни слова. Разумеется, тем больший у меня простор для домыслов, дни мои исполнены мучений, а ночами я ненавижу и небо над собой. Этот черный луг окидывается звездами, я мог бы выйти и без сожаления растоптать цветы на газонах, мог бы сбивать цветы со стеблей, меня бы это ничуть не огорчило. Цветы! Пошли вы с ними куда подальше! Они у меня целые дни перед глазами, а когда я сижу в кассе вместо Маркеты, их бесстыжий аромат так и лезет мне в нос!

— Понюхай, Карличек, и скажи, разве не хороши? Смотри ухаживай за ними как следует!

Однажды, когда Маркета вернулась и я освобождал ее место, мне посчастливилось, якобы нечаянно, неловким движением сбросить их на пол. Стеклянная ваза с треском разбивается вдребезги на каменных плитках пола, а я, суетясь больше всех, словно удрученный своею наигранной неловкостью, еще и наступаю на букетик ландышей. Заикаясь, прошу прощения, но дядя, вернувшийся с обеда вместе с Маркетой, решительно заявляет:

— В кассе этого быть не должно. Что это еще за новости? Иозеф, возьмите метлу и уберите!

Маркета наклоняется и выбирает раздавленные цветочки из лужи воды и осколков. Прижимает их к груди, в глазах у нее стоят слезы. Но вместе с тем в них искрится и неуступчивость.

— Если мне не будет позволена даже такая малость, — говорит она, обращаясь в пустоту, — я больше не приду в кассу.

Дядя испуганно оглядывается, но, как всегда в таких случаях, служащие делают вид, что все они заняты только своей работой. А дядя не в силах отказать Маркете, особенно если у нее на глазах слезы.

— Нет, я не против, — извиняясь, бормочет он. — Пожалуйста, пусть стоят, если тебе так нравится. Собственно, это даже хорошо, когда в кассе красуется нечто подобное. Это производит приятное впечатление на покупателей.

Только позднее, несколько освободившись от изумления, произведенного заплаканными глазами Маркеты, он спросил меня в своей канцелярии:

— А что это ей взбрело ставить туда цветы? Выдумала сама или приносит кто-нибудь?