Свет тьмы. Свидетель

Я поставил старушке силки, и она попалась.

— Он сказал, что его ни для кого нету дома.

Я улыбаюсь, и она улыбается виновато, помаргивая своими добрыми глазками.

— Уж не знаю, могу ли я его об этом спросить, — произносит она. — Он в плохом настроении. Собственно, почти болен. Даже из дома не выходит.

Под чьими-то грузными большими шагами за ее спиной скрипят половицы пола, и она всполошенно оглядывается. За нею стоит Кленка. Он в халате из тяжелого темно-синего шелка, но явно еще неумытый, волосы взлохмачены, рубашка без воротничка, расстегнута, на подбородке — рыжее жнивье несколько дней не бритой щетины.

Он ласково берет старушку под локти и отстраняет ее легко, будто это маленькая девочка.

— Этого впустите, тетенька.

И, тут же забыв о ней, по темной прихожей ведет меня в комнату, куда через спущенные занавеси тщетно продирается солнце. К удивлению, комната огромная, вся заставлена стульями и столиками на стройных, точеных ножках, полированными шифоньерами и этажерками, среди которых выделяется огромный застекленный шкаф, наполненный безделушками, бюро, часы с колонками. В стороне — большой коричневый рояль. Приятная, приветливая комната, где, безусловно, хорошо посидеть за чашечкой кофе с ромовой бабой, пока старинные часы мелодичным стуком, будто каплями, отмеряют время, а кто-то играет на рояле старинные, забытые мелодии. Но в какой хлев превратил эту комнату Кленка! Постель не убрана, подушка — на полу, и похоже, будто он валяется целыми днями; тяжелая скатерть скомкана, и на столе под ней — перевернутая ваза с искусственными цветами, белье, платье и ноты разбросаны повсюду; на полу, по стульям, возле рояля и стола громоздятся горы смятой и брошенной нотной бумаги. И хотя в комнате высокий сводчатый потолок, я едва не задохнулся. Конечно, тут не проветривали несколько дней.

Застойный табачный дым соединялся с запахом постели, где лежит больной. Не оставалось сомнений, Кленка спрятался тут, словно в барсучьей норе, не впуская даже старушку тетку — прибрать и проветрить комнату.

Ногой придвинув мне один из стульев, Кленка сам опустился на постель так грузно, что она застонала под ним, будто собираясь развалиться.

— Садись.

— Позволь, я сперва открою окно. Здесь нечем дышать.

Он засмеялся, будто удачной шутке.

— Здорово я тут все провонял, да? Сижу взаперти уже третий день, и ты первый, кому довелось глотнуть этого воздушку — на пробу. Ну, открой, коли для тебя он чересчур крепок.

Одну за другой я подтянул обе шторы и распахнул окна. Солнечные лучи ликующими фанфарами трубили над Петршинским холмом, заливая светом Страговский сад. На какой-то миг солнце ослепило меня, и Кленке тоже пришлось прикрыть глаза ладонями. Вместе со светом в комнату ворвался свежий воздух, благоухающий весной, словно девушка — любовью, ревностный и старательный, как усердный санитар. В окне воздух голубел и мерцал, — здесь, словно столкнувшись, перемешались два потока, — один — победоносно наступательный, другой — потерпевший поражение и обратившийся в бегство.

Кленка отнял ладони от глаз, белки у него налились кровью, взгляд был тяжел и неподвижен, как у пьяницы.

— Однако, — произнес он с удивлением. — С вонью шутки плохи, о господи! Вонь способна задушить певицу, разогнать благородных профессоров, погубить в зародыше молодую любовь.

Он натужно рассмеялся и закашлялся. Было заметно, что он слишком долго молчал и теперь должен говорить, пусть глупости, каждым словом будто стегая себя, как колючей проволокой.

— Ну приходило ли тебе на ум, что так может кончиться любовь?

— Кто сказал, что это конец? — попробовал я нащупать почву.

Он выкатил налитые кровью глаза, словно намереваясь броситься на меня с кулаками.

— Ну, а разве не конец? — кричал он. — Разве я могу пойти к ней объясняться с этакой вот рожей?

Он коснулся рукою тех мест, где подсыхали царапины.

— Только затаиться и молчать, подтверждая свою вину, — ничего другого мне не остается.

Я вижу, что он взволнован, рискованно дразнить его дальше, тем не менее я не могу удержаться и говорю:

— Опасно сидеть меж двух стульев.

Сплетение жил у него на лбу набухает, подойдя ко мне вплотную, он трясет меня за плечо:

— Кто же это сидел на двух стульях, а, полоумный? Я ль виноват, что Божена спятила и забрала себе в голову, будто я рожден для нее? Наверное, я виноват тем, что медлил, может, тем, что тут же, сразу, не дал достаточно грубо ей понять, что она ошибается. Мне было жалко ее — вот и все, а теперь я заплатил за эту жалость с лихвой.

Отпустив меня, он начинает расхаживать по комнате, роняя стулья и не замечая, как они падают.