Свет в джунглях

— Я слышал, что большевики всего-навсего политические заговорщики. Они не продержатся у власти и двух недель.

Швейцер покачал головой.

— Не думаю, — возразил он. И, как бы размышляя вслух, заговорил медленно, с длительными паузами. Он обращался к пожилому господину, но и портной и все, кто находился поблизости, замолчали, прислушиваясь к тому, что говорил доктор. — Вы хотите продолжения войны? Нет! И я не хочу. И он не хочет. А какой народ жаждет воевать? В этом смысле большевики выражают волю русского народа к миру. И я не сомневаюсь, что их политика пользуется симпатией и поддержкой народа...

Когда доктор закончил, к нему подошел портной и сказал:

— Вы правы. Вешать голову нельзя. Но чем я, портной, могу быть здесь полезен?

— О, — воскликнул Швейцер. — Очень и очень многим! Подождите немного, я вас извещу.

***

Не отставала от мужа и Елена. Когда ударили холода и заключенные начали буквально замерзать, Елена организовала сбор материалов для теплой одежды. Она без устали обходила помещения, в которых томились интернированные, и выпрашивала, казалось бы, ненужные вещи — ковриковые дорожки, старые пледы. Из этих вещей для наиболее нуждающихся заключенных шились отличные куртки. Ничего, что человек в такой ковровой куртке выглядел несколько экзотично, зато ему было тепло, и он от всей души благодарил супругу доктора.

На помощь Елене пришли многочисленные портные. И первым из них был тот самый портной из Вены, которого вернул к деятельной жизни Альберт Швейцер.

По вечерам, когда Альберт и Елена заканчивали свои дневные дела, доктор для развития пальцев играл на несуществующем органе. Это был всего-навсего простой стол. Доктор нарисовал на нем клавиши и, увлекаясь, разыгрывал сложные пассажи.

Как-то к доктору обратился старик цыган, один из многочисленных венгерских цыган-музыкантов, заключенных в лагере:

— Может быть, вы тот самый Альберт Швейцер, о котором писал Ромен Роллан?

Швейцер ответил утвердительно, и старый музыкант укоризненно заметил:

— Так что же вы не приходите к нам? О лучшем руководителе наших репетиций трудно было бы мечтать. Приходите, пожалуйста!

И Швейцер пришел на ближайшую же репетицию. Когда он рассказывал музыкантам, как он играет на своем «столе-органе», они весело смеялись. С того вечера Альберт Швейцер был принят в лагерное братство музыкантов.

В день рождения Елены музыканты трогательно поздравили ее... настоящим концертом. Необычно звучали романтические вальсы из «Сказок» Гофмана в голых и холодных стенах бывшего монастыря. Вспоминались другие времена — Париж, французская опера... Но все это было так далеко и казалось таким вновь недостижимым, что лучше было и не думать об этом.

***

Только было немного наладилась жизнь четы Швейцеров, как вдруг последовал приказ — перевести их в особый лагерь для эльзасцев. Согласия человека № 65432 на новый переезд, конечно, не требовалось.

Швейцерам жаль было покидать обжитое место. Жаль было расставаться с друзьями, которых они успели здесь приобрести, но жандармы торопили:

— Скорей! Скорей!

Новый лагерь находился в Провансе, недалеко от Арля, и размещался в старинном монастыре святого Павла.

Знакомясь с лагерем, доктор сделал неожиданное открытие. Печка в одном из помещений монастыря показалась ему почему-то очень знакомой. Где-то он уже видел ее, эту старую железную печку. Но где?

Два дня ломал доктор голову, пытаясь вспомнить, где он мог видеть это, и вдруг вспомнил: на картине Висента Ван-Гога!

Это был тот самый монастырь в Сан-Реми, в котором до войны помещалась лечебница для душевнобольных. Здесь, в этом дворе, отделенные от всего мира высокими стенами, ходили они по кругу. И среди них он, Ван-Гог...

Вечером доктор возбужденно рассказывал жене о своем открытии:

— Он работал здесь. Так же, как и мы, он замерзал в этой каменной коробке, когда дул мистраль[6].

Елена печально улыбнулась.

— Но мы-то не больные, а нормальные. Душевнобольных следует искать там, за этими стенами, в парламентах и правительствах.

— Ну, предположим, что ты сейчас говоришь не совсем нормальные вещи, — пытался пошутить Альберт, но шутки не получилось. Он зябко поежился, вспомнив, как утром, когда колонна интернированных шла по улице, в нее полетели камни и комья грязи. Жители деревушки Сен-Реми изощрялись в бранных выражениях по адресу «проклятых бошей» и грозились перебить их всех до одного.

«С этой коллективной заразой надо бороться, — думал Швейцер. — Им надо показать, что и немцы, и французы одинаково не хотят войны».

На другое утро доктор, получив разрешение начальника лагеря, отправился в деревню один. Улыбаясь и дружески раскланиваясь, шел он по улицам. И когда какой-то крестьянин бросил в него комом земли, он остановился и на чистейшем французском языке спросил:

— Простите, но что я вам сделал?

— Ты бош, — последовал ответ.

— Но я же не бросаю в вас землей, потому что вы француз?

— Ха-ха-ха!. — засмеялся крестьянин. — Еще бы! Но попадись я тебе по ту сторону Рейна...

— Я бы никогда не поднял руку на безоружного!