Свет в джунглях

К столетию со дня кончины Гёте в Ламбарене пришло приглашение, в котором доктора просили снова выступить с речью во Франкфурте-на-Майне. Поначалу Альберт Швейцер хотел отказаться. Он не без оснований полагал, что за это время в Германии появились новые знатоки и исследователи творчества Гёте, которые смогут полнее и глубже рассказать о великом гуманисте. Но последовало вторичное приглашение, в котором говорилось, что Германия хочет слышать голос Швейцера, и доктор решился. Свою самую, может быть, прекрасную и глубокую речь он готовил на пароходе.

Когда Швейцер за год до начала Третьего рейха увидел Германию, она находилась в тисках жестокого хозяйственного кризиса. Число безработных достигло нескольких миллионов. Уровень заработной платы катастрофически падал, а цены безудержно росли.

Но еще больше, чем нужда материальная, Швейцера поразила духовная нищета соотечественников. Доктора окружали обезличенные и равнодушные люди. Что говорить им? К каким идеалам звать их?

В этой, по мнению Швейцера, трагической ситуации, которую игнорировали другие ораторы гётевского праздника, «ламбаренский отшельник» с высокой трибуны заявил:

— Тысячи жестокостей и убийств происходят в современном мире. В тысячах гримас строит нам рожи Мефистофель. Тысячами различных способов человечество принуждается к тому, чтобы отказаться от естественных отношений взаимопонимания и добросердечия...

Это происходило 22 марта 1932 годa. Швейцер стоял на сцене Франкфуртского оперного театра и бросал в зрительный зал тяжелые и горькие слова. Но слушателей не волновали эти слова: они переговаривались, шуршали конфетными бумажками, скрипели креслами.

Швейцер говорил без конспекта. Перед ним не было пульта. Он внимательно, до рези в глазах, всматривался в зал и вдруг испугался: празднично невнимательные слушатели, чьи лица белели в полутьме, как маски, показались ему автоматами.

Почти заклиная, он выкрикнул:

— Пусть человек останется человеком!

Но и это предостережение, направленное против оболванивания людей фашистской пропагандой, потонуло бесследно в шуме большого собрания. Когда Швейцер, обессиленный и словно бы опустошенный, спустился со сцены, к нему неторопливо подошел седовласый старец. Он засвидетельствовал оратору свое почтение, а затем развел руками в стороны и произнес трагически свистящим полушепотом:

— Увы! Вас не понимают, доктор!

В этот вечер Швейцер впервые услышал эту фразу, но вскоре она стала дежурной: как только он кончал очередное свое выступление, кто-нибудь из слушателей считал своим долгом заявить ему:

— Увы! Вас не понимают, доктор!

Что ж, очевидно, так оно и было.

***

В Гюнсбахе Швейцера навестил Стефан Цвейг. В своем очерке «Незабываемое впечатление» он так писал впоследствии о мотивах поездки в Гюнсбах:

«Разве можно упустить случай и не посетить Альберта Швейцера, этого замечательного и необыкновенного человека, который на короткое время оторвался от своих трудов в Африке и приехал на родину?»

Швейцер и Цвейг были знакомы и ранее. Они обменивались даже письмами, но связь письмами, по меткому замечанию Цвейга, только усиливает ожидание встречи.

И вот перед Цвейгом двухэтажный дом, увитый зеленью, и у порога встречает гостя крепкий загорелый человек с ясным и сердечным взглядом. У него, как кажется Цвейгу, появилось немного седины, но пластичное, выразительное лицо Швейцера необыкновенно молодо.

С дороги Цвейгa приглашают к обеду. За обеденным столом гость знакомится с семьей доктора, обаятельной фрау Швейцер и славной дочуркой Реной.

Затем все идут в маленькую гюнсбахскую церковь. Альберт Швейцер садится к органу, и под старинными сводами начинает звучать музыка Баха.

Цвейг смотрит на исполнителя, на этого виртуоза среди виртуозов, и думает: если бы он знал, какое великое чудо делает он своей проникновенной игрой! Недаром любители музыки преклоняются перед ним как величайшим органистом современности. Недаром на его концерты невозможно достать билеты...

Под сводами церкви замирают последние аккорды. Цвейгу кажется, что с тех пор, как он сидит здесь, минула вечность.

С блестящими от сдерживаемых слез глазами он благодарит Альберта Швейцера за доставленное ему, Стефану Цвейгу, глубокое наслаждение.

Гость прощается с доктором, с его женой и дочерью и отправляется в обратный путь по зеленым холмам Эльзаса. И уже в пути складываются у Цвейгa первые строки замечательного психологического очерка о великом эльзасце.

Среди этих первых строк есть и такие слова:

«Его жизнь является героической, но не в старом смысле — военном, а в новом — моральном. Это — моральный героизм. Он сродни героизму Ганди и Ромена Роллана и является формой героизма нашего века».

***