Свет в конце аллеи

— Сам чеши отсюда, — сказал Рустам с беспримерной дерзостью, и они заговорили по-узбекски. Наверное, Абдул Кебабович объяснил популярно Рустаму, во что ему это может обойтись, но Рустам, наверное, был готов на все: катастрофически трезвеющая Людка подумала, что вот это, наверное, и есть восстание рабов, про которое учат в школе, Спартак и так далее. Ясно было, что Абдул Кебабович угрожает Рустаму, но, вероятно, и у Рустама тоже было что-то, чем он мог угрожать Абдулу, — его юная шоферская сила, или, может, связи с уличной шпаной на улицах славной Бухары, или, может, обширная родня (вон, Саша говорил, это и самого Мохамеда уберегло в Мекке), потому что Абдулу Кебабовичу стало ясно, что сделать тут пока ничего нельзя и хорошего скандала не избежать — они вдруг встали оба и пошли к двери, настойчиво пропуская друг друга вперед, — у двери оба махнули ей небрежно рукой и сказали обычное «хоп», полное каких-то затаенных обещаний, а когда они ушли, Людка еще минут десять тешила себя мыслью, что это у них будет вражда на долгие-долгие годы, Монтекки и Капулетти… Потом она заперла дверь и сразу уснула среди запахов дыни, цветов, шампанского, под горячими вздохами пустыни за гостиницей «Бухоро».

Может, и не только эти новые сто строк, так несомненно для него продемонстрировавшие наличие дара Божия, а также реальное существование поэзии вообще, в которое Саша все чаше и чаше в последнее время переставал верить, заваленный тысячами фальшивых и полуфальшивых строк на карточках своей диссертации, — может, даже не только это, а все вместе, вся накопленная тяжесть опыта, весь груз впечатлений, все течение его жизни было тому виной, но только Саша стал вдруг предъявлять к себе самому тягостные требования, которые и к другим-то предъявлять бы не стоило, а уж к себе и вовсе — невыносимо тяжко…

Поутру, когда диссертационные карточки, те самые, что угодили под милый розовый зад чужой невесты, первыми попались ему под руку, он долго смотрел на них с удивлением открытия; отчего он, собственно, собирает и трудолюбиво, как пчелка, сносит в кабинет все эти кучи дерьма, непригодного даже для того, чтобы удобрить поле искусства и взрастить (пусть даже таким удобрительным способом) грядущие поколения свободных творцов. В этом нынешнем запале Саша словно бы позабыл свою вполне пристойную цель — обеспечить себе тыл, окопаться надолго здесь во Дворце, чтобы освободить себя от нудной и немилой работы, и притом загородиться от напора свободного времени, потешить и растравить себя несколькими открытиями из жизни коллег и предтеч, поикать со стихом, с его формой, с проблемой свободной воли и принуждения в стихе, поволыцины и волонтерства, мнимого и вымученного энтузиазма, корыстного и бескорыстного допинга. Однако сейчас, даже вспомнив обо всех этих довольно почтенных и основательных причинах, он все же не смог унять своего бунта, а, напротив, обрушил его на самый свой образ жизни: ему показалось, что он давно уже не живет, а медленно умирает, что он продался за призрак свободы и спокойствия, что он предавал свой Дар и поэтому Дар его не мог проявиться так долго, и вот даже теперь, когда он проявился, когда он стал явным, когда стало ясно, что бывает другое и по-другому, стала такой очевидной, вопиющей (хотя бы для него самого стала) вся разница между этим и тем стихотворчеством, он все еще как будто медлит, не совершает никаких поступков, не порывает со старым решительно и бесповоротно. Однако при всей своей нынешней решительности он не знал, как ему поступать и что он должен сделать. Он то разбрасывал небрежно и нервозно по столу эти постыдные карточки, то вдруг бросался к спасительным образцам высокой поэзии, к тем гениям, кто не загубил (просто не смог загубить) своего дара, хотя, может, и загубил свою жизнь: отсюда, из нечуткой, маразмируюшей дали, не слышны были их крики страдания, и Дар выступал как бы абсолютным синонимом жизни.

Саша бескомпромиссно отверг новые нехитрые потуги своей ленивой совести отыскать алиби для трудоемкой диссертации — ну, скажем, поиски отрицательных примеров, история загубленных дарований, желание научиться отличать истинный поэтический порыв от вымученного… Положим, мой друг, положим, но в диссертации ты будешь писать о другом! И защищаться будешь по-другому! И платить кандидатский оклад будут тебе за другое. И что же тогда? Где другие пути? Где и когда началось это вольное твое блуждание в выборе дозволенного? В какой момент? Сразу после института или еще раньше — на тех самых громкоголосых сборищах в общаге, где вполголоса решали походя мелочь дел — добывали журнальные заказы, обеспечивали себе будущее?