Свет в конце тоннеля

Такое яркое, болезненное солнце. Оно спрашивало меня:

«Зачем вы здесь?»

Такое жёлтое, жёлтое солнце. Болело и жалило, как змея. Ядовито насмехалось. Колко двигалось по небосводу за считанные секунды и темнело. Оно спрашивало нас:

«Зачем вы все здесь?»

А я только стоял глазами кверху и пялился на своего обезвоживающего, неумолимого и навсегда уходящего мучителя. Теперь я знал, что ему от нас больше ничего не нужно. У него было лишь одно требование к нам − руины человеческого достоинства. И все мы выполняли это требование.

Часть третья

31. МЁРТВАЯ ТОЧКА

Стены действительно могут свести человека с ума.

«Они положили ждать и терпеть. Им оставалось ещё семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она − она ведь и жила только одною его жизнью!»

Десять лет в одиночной камере не казались ему бесконечными. Не казались и долгими. Они казались ему до невозможности замкнутыми, до крайности невозможными и до краёв умерщвлённо-сырыми.

«Семь лет, только семь лет!»

Десятилетний срок существовал вне рамок чувственного восприятия Джека. Он просто непрерывно болел, как продолговатый геморрой.

«В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достаётся, что её надо ещё дорого купить, заплатить за неё великим, будущим подвигом…»

Джек каждый день платил Богу налоги. Каждый прожитый здесь год множился на три, а осознание десятилетия, которое он здесь терял, возводило страдание в куб − такой же, как эта камера, но Богу было мало, и в наказание за малость срока, полученного им, он забирал все его мысли, поглощал сознание и каждый божий день заводил в нём одну и ту же пластинку.

«Но тут уж начинается новая история, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью.»

В его голове раздались выстрелы. Вслед за ними всегда исходили кровью и ломкой люди; вслед за ними всегда рушились города; вслед за ними шла любовь. Они всегда предвещали руины человеческого достоинства.

Книга выпала из дрожащих рук. Он встал с нар. Он взялся за голову, и заплакал. Но до какой же степени ему стало вдруг тошно плакать. До какой степени ему стало стыдно хорошей концовки здесь, в тюрьме. Он не мог принять её и представлял ужасные вещи.

Он снова вообразил солнце. Затем отмотал назад − так было больше восторга. Так было больше людских жизней задействовано! Так больше детей лежали в припадках ностальгии; так больше террористов лежали в куче, и тем самым большим праведником был Джек.

«Скольких людей я убил?»

Разве имел он право дышать, когда они не могли?

Столько боли теснилось в груди, а глаза его были совсем сухи. Сколько разношёрстных мыслей теснилось в голове, а идея у них у всех была одна − самоубийство, самоуничижение, аутотеррор. Мазохистские его выходки были до края веков, до глубины корней, до боли в сердце эгоистичны и зиждились только на одном − на кошмаре, в котором он принял непосредственное участие, и от которого темнота застилала ему глаза. Руки держали голову, колени − руки, пол − книгу и Монстра-в-клеточку с авторучкой, положенной на его жуткую бумажную плоть.

«Наверное, я должен записать всё в дневник, чтобы засадить свою тревогу в клетку.»

Монстр-в-клеточку глядел на него извывающе. Он ждал, когда его откроют и запишут: «15.07.28», и Джек, хотя и знал это, не решался что-либо сделать с этим. Он лишь лежал на нарах и убивал своих сослуживцев, убивал целый мир, все мысли о котором сходились в одной мёртвой точке, которая рано или поздно грозилась восполнить своё необузданное и немыслимое стремление к катарсису, режущему пилою мозг.

Никогда он не выбирался отсюда.

32. АЛЛИГАТОР

Вы можете уличать в корысти Джека из сказки про бобовое зёрнышко, в алчном маразме − Пабло Эскобара и в кровожадности − Ричарда Чейза, но вы ни за что не сможете уличить в жестокости аллигатора по той лишь причине, что он аллигатор и вынужден питаться вами. Людоедские повадки аллигатора не критикуемы, потому что он не относит себя к людям, и следовательно, не находится во власти всесильной человеческой этики. Он будет есть, когда ему вздумается, и вы бессильны что-либо сделать с этим: такова его натура.