Свет в ночи

Тут, прибавлю от себя, весь Раскольников, весь Лужин, весь недалекий сонный Зосимов, в добротном костюме, с го­товыми чужими мнениями в голове и порошками в карма­не, исцеляющими от всех духовных бед; тут подпольная зло­ба Чернышевских и, еще Белинским благоговейно упоми­навшаяся, — «мать пресвятая гильотина». Тут русский боль­шевизм и мещанское измельчание Европы. Чего стоит упо­минание о книжных мечтах и теоретически раздраженных сердцах/ Разве в этом не вся история русских образованных людей из разночинцев, «русских мальчиков», по определе­нию Достоевского, непременно прогрессивно настроенных? Идейное преступление Раскольникова Достоевский называет фантастическим, мрачным, в пророческом предвидении идей и деяний нынешних кремлевских властителей.

Писания французских энциклопедистов, в преломлении русского «освободительного движения», порождают теорию и практику Раскольникова — малое зерно, из которого вырос черный российский Анчар. О мистическом зле, помрачившем умы и сердца, говорится в «Преступлении и наказании». Мистика зла управляет помыслами Раскольникова, и злой дух невидимо стоит за плечами идейного убийцы. Сам Рас­кольников постоянно чувствует близкое присутствие кого-то потустороннего и, ища уединения, всегда ощущает, что он не один.

«Если б возможно было уйти куда-нибудь, — говорит Достоевский, — и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь, то он почел бы себя счастливым. Но дело в том, что он в последнее время хоть и всегда был один, никак не мог почувствовать, что он один. Случалось ему уходить за город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую- то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он соз­навал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то что бы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпою, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную. Здесь было как будто бы легче и уединеннее».

Итак, чем дальше от людей, тем ближе к темной силе. Лишь пребывание среди людей пробуждает в преступнике какую-то надежду, хотя бы на отдаленную возможность из­бавиться от одержимости, снова найти свое утраченное «Я». Злой дух не является в «Преступлении и наказании» в ка­ком-либо определенном облике, как являлся он Ставрогину и Ивану Карамазову, но его как-то уж очень досаждающее присутствие чувствует Раскольников во всем. Тень «Люцифе- рова крыла» ложится не только на Раскольникова, но и на всю его эпоху, подготовившую то, что теперь предстало пе­ред нами воочию.

О чем мечтали современники Раскольникова и чего они требовали? Об этом говорит Достоевский устами Разуми­хина: «Ну, верите ли: полной безличности требуют, и в этом самый смак находят! Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается... И хоть бы врали-то они по-своему, а то... Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему ведь это почти луч­ше, чем правда по-одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только что птица! Правда не уй­дет, а жизнь-то заколотить можно; примеры были... Понра­вилось чужим умом пробавляться, — въелись!»

Мы теперь знаем, как можно заколотить жизнь и обез­личить миллионы человеческих существ не только кровавым насилием, но и под прикрытием формальных «свобод», про­поведуя равенство и братство в царстве всеобщего мещан­ства. Закон равенства есть закон смерти, физической и ду­ховной. Так думал не один Достоевский, но и Константин Леонтьев — величайший провидец и мыслитель. «Преступ­ление и наказание» создавалось в те тревожные годы, ког­да все сходило с основ и двигалось в неведомое. Истинно великое произведение искусства всегда отражает метафи­зику своего времени, и за пролитие крови по совести, раз­решенное себе Раскольниковым, отвечают все его современ­ники.

*

Пульхерия Александровна и Дуня, на следующий день по прибытии в Петербург, с утра, в сопровождении Разуми­хина, снова отправились к Раскольникову. У него уже сидел Зосимов. «Комната разом наполнилась, но Настасья все-таки успела пройти вслед за посетителями». Эта любопытная де­ревенская баба, невинная в своей первобытности, была не­обходимой частицей первичных проявлений бытия, попран­ного Раскольниковым, но от него не отступившего.

Раскольников, по сравнению со вчерашним, был почти здоров, только очень бледен, рассеян и угрюм. «Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли мать и сестра, но это прибавило только к выражению его, вместо прежней тоскливой рассеянности, как бы более сосредоточенной муки. Свет померк скоро, но мука осталась...»