Свет в ночи

Раскольников всего лишь исполнитель ее тайных велений и вожделений. Поэтому как-то особенно загадочно и страш­но и в то же время утешительно звучат слова Порфирия Пет­ровича, уговаривающего Раскольникова добровольно явить­ся с повинной и, доверившись жизни, не бояться каторги. «Ищите и обрящете. Вас, может, Бог на этом и ждал». (Выде­лено мною. — Г. М.)

Никогда не высказывая своей надежды до конца, Досто­евский втайне полагал, что как его лично, как Раскольнико­ва, так и Россию Бог на этом и ждал. Автор «Преступления и наказания» не мог ни на единый миг помыслить о собствен­ной судьбе вне судеб России, и свою каторгу, им религиозно принятую и оправданную, почитал преддверием, ведущим к поголовной всероссийской каторге.

Но как молодой Достоевский до своей катастрофы, да и после нее, уже сидя в тюрьме, долго не признавал за собою никакой вины, хоть и почитал Христа «симпатичной лично­стью», так и Раскольников шел к судебному следователю не сдаваться, а бороться, хотя накануне к Соне заходил и чте­ние о воскрешении Лазаря слушал.

Теперь Раскольников стоял в приемной судебного следо­вателя, «А мимо него ходили и проходили люди, которым, по- видимому, никакого до него не было дела».

«В следующей комнате сидело и писало несколько пис­цов, и очевидно было, что никто из них даже и понятия не имел: кто и что такое Раскольников... Все тверже и тверже укреплялась в нем мысль, что если бы действительно этот за­гадочный вчерашний человек, этот призрак, явившийся из- под земли, знал и все видел, так разве дали бы ему, Расколь­никову, так стоять теперь и спокойно ждать?.. Выходило, что или тот человек еще ничего не донес, или же... или просто он ничего тоже не знает. И сам своими глазами ничего не ви­дал, да и как он мог видеть? А стало быть, все это вчераш­нее, случившееся с ним, с Раскольниковым, опять-таки было призрак, преувеличенный раздраженным и больным вообра­жением его. Эта догадка, еще даже вчера, во время самых сильных тревог и отчаяния, начала укрепляться в нем. Но обдумав все это теперь, и готовясь к новому бою, он почув­ствовал вдруг, что он дрожит — и даже негодование закипело в нем при мысли, что он дрожит от страха перед ненавист­ным Порфирием Петровичем».

Вот и становится ясным, что рассудок Раскольникова, как у любого из нас, почти ничего не знает по сравнению с тем, что ведает человеческая натура в целом. Рассудок за­блуждается, а натура изнутри подсказывает правду. Вче­рашний мещанинишка ничего сам не видел, да и не мог ви­деть, однако какие-то таинственные нити идут от него к Раскольникову, и хоть ничего он в действительности не зна­ет, но сердцем постигает многое, потому что, несмотря на свой порок, никогда, в простоте душевной, не порывал с ма­терью-землей, поруганной идейным убийцей. Оттого он и выростает перед Раскольниковым, как из-под земли, что жил и дышал с нею заодно. Раскольников, совершив преступление по теории, сознательно схоронил, закопал свою совесть, а ме­щанинишка откопал ее и, как бы в нее превратившись, явил­ся к «студенту».

Стоя в приемной, Раскольников не знал, конечно, что этот «призрак», этот «выходец с того света» сидит теперь в соседней комнате под замком за перегородкой на правах заранее приготовленного судебным следователем «сюрпри- зика». Утвердившись в мысли, что мещанин всего лишь призрак, Раскольников вдруг задрожал от страха, как пока­залось ему, перед Порфирием Петровичем. Но это было лишь отчасти так, главнейшая же причина внезапного стра­ха крылась в ином: в совести, потерянной Раскольниковым и ушедшей от него к другому. От этого «другого», сидев­шего за перегородкой под замком, шли к убийце грозные токи, а ключ от замка лежал в кармане Порфирия Петровича. Круг замыкался и правда матери-земли шла войной на пре­ступника.

Мир целен, все его части и частицы общаются друг с другом: от мещанина к замку, от замка к ключу в кармане Порфирия Петровича и, наконец, от ключа к самому Порфи­рию Петровичу. Но кто разрешает себе по совести убивать своих ближних, тот порывает с соборностью и цельность мироздания подавляет его. Для художника душевно-телесно­го склада материя непроницаема, но для художника духов­ного строя все взаимопроницаемо, все, кроме смертного гре­ха.