Свет в ночи

«При входе Раскольникова, Порфирий Петрович тотчас же притворил дверь и они остались одни.»

По Достоевскому жизнь развивается наперекор всем на­шим предположениям. «Вдруг» и «странно» — любимые сло­вечки Достоевского —встречаются чуть ли не на каждой стра­нице «Преступления и наказания». Мы можем сколько угод­но предполагать и, как нам кажется, предвидеть события, но неведомая сила, из нас же самих исходящая, опрокидывает все расчеты. Каждый из нас же самих ежеминутно может очутиться в положении генералов австрийского гоф-кригсра- та, о котором так насмешливо упоминает Профирий Петро­вич, не подозревая даже какой неожиданный «сюрпризик» поджидает его самого.

«На бумаге-то они и Наполеона разбили, в полон взяли, и уж как там, у себя в кабинете, все остроумнейшим обра­зом рассчитали и подвели, а, смотришь, генерал-то Мак и сдается со всей своей армией, хе-хе-хе!.. Действительность и натура, сударь вы мой, есть важная вещь, и уж как ино­гда самый прозорливейший расчет подсекают!»

Как ни хитрит Раскольников, но натура выдает его, как ни предусмотрителен судебный следователь, но действитель­ность сводит к нулю все его хитросплетения, и потому нет нужды подробно в них разбираться.

По ухваткам, намекам и насмешкам Порфирия Петро­вича почувствовал Раскольников, что враг его что-то замыс­лил. «Ждет он что ли чего-нибудь? Эй вздор, брат, пугаешь ты меня и хитришь. Нет у тебя доказательств и не сущест­вует вчерашний человек.»

Но Раскольников ошибался: вчерашний человек не толь­ко существовал, но еще и сидел совсем близко, готовый по первому зову судебного следователя обрушиться на преступ­ника. Выведенный из себя, сбитый с толку, напуганный сло­весною игрою, затеянной Порфирием, Раскольников все же понимал, что нет у судебного следователя никаких вещест­венных доказательств, а есть лишь одна психология, на ко­торой далеко не уедешь...»

«Нут-ка, что теперь скажешь, коли намерен аресто­вать?». «Он схватил фуражку и пошел к дверям.» «А сюр- призик-то не хотите разве посмотреть? —• захихикал Порфи­рий. Сюрпризик-с, вот тут, за дверью у меня сидит, хе-хе-хе. — Лжешь ты все, — завопил Раскольников, уже не удержи­ваясь — лжешь, полишинель проклятый!»

Бог знает до чего бы дошло у них дело. «Но тут случи­лось странное происшествие, нечто до того неожиданное, при обыкновенном ходе вещей, что уж, конечно, ни Раскольни­ков, ни Порфирий Петрович, на такую развязку и не могли рассчитывать.» Лишь тот был бы в силах предугадать ее, кто, подобно Достоевскому, видел внутренний духовный ход на­зревающих событий и знал бы, по собственному катастрофи­ческому опыту, что многое, кажущееся в жизни обыкновен­ным, в существе своем фантастично.

Каи ни умен и ни хитер Порфирий, как ни сложен ду­шевно Раскольников, но не они были бы в состоянии постичь тайное значение внезапно разразившегося происшествия. Оно возникло изнутри, из глубочайших жизненных недр, как нечто, хоть и очень смутно, но все же доступное пости­жению простолюдина, не коснувшегося «просвещения», не порвавшего священной связи с матерью-землею.

Мещанин, сидевший за перегородкой, был готов перед Богом и людьми изобличить «студента». А из приемной рва­лась в дверь черноземная сила, жаждущая возложить на себя чужую вину во искупление грехов всего мира, принять пра­ведное страдание. Я сказал «праведное» потому что есть еще страдание неправедное то, к которому призывал Рас­кольников Соню, когда она, плача и ломая руки, спрашивала его — «что же, что же делать,» а он, подавая ей вместо хле­ба змею, отвечал: «Страдание взять на себя. Свободу и власть, а главное власть, над всею дрожащей тварью». Но не сказал тогда Раскольников, что такого рода страдание есть всего лишь мука одержимости.