Свет в ночи

Мы приблизились теперь к моменту, могущему по не­доразумению придтись по вкусу любителям так называемо­го психоанализа, многочисленным, не вышедшим и в наши дни из моды фрейдистам — претенциозным «знатокам» че­ловеческих душ и произведений искусства. В первые три де­сятилетия двадцатого века мировая литература была пере­полнена статьями и книгами, написанными в подражание Фрейду, последователями этого безнадёжного позитивиста- материалиста, все же несколько более сложного в рассужде­ниях и выводах, чем Маркс, с которым по существу у него есть много общего. Маркс строил свою теорию и всё своё мировоззрение на базе желудочной, Фрейд на базе половой, эротической. Для Маркса основа вселенной — желудок, для Фрейда — половые инстинкты. Первоисток всех рассудочных построений этих двух теоретиков — все тот же, со второй половины восемнадцатого века возводимый в различные сис­темы, атеизм, стремление подменить мертвой механикой жи­вую психику. О Фрейде не стоило бы здесь и поминать, но домыслы этого психиатра, пытавшегося с удивительной самоуверенностью судить о величайших художниках слова, были впоследствии навязаны творениям Достоевского. Бес­помощные суждения Фрейда и его последователей о худо­жественной литературе многими и ныне принимаются за не­преложную истину, как будто возможно от психиатрии, дур­ной или хорошей, перекинуть мост к духовным истокам ис­кусства. Для Маркса религия и искусство лишь призрачные надстройки над единственно реальной желудочной базой;

— для Фрейда все наши творческие проявления это пере­строенная на иной лад, лежащая в основе всего, половая энергия. Для такой перестройки или, что то же надстройки, было придумано Фрейдом особое псевдонаучное словцо — «сублимация», нисколько, с точки зрения религиозной и под­линно эстетической, не умаляющее оскорбления, наносимого атеистическими ухищрениями художнику и всякому чело­веку, сотворённому по образу и подобию Божьему. Когда еще допустимо, весьма условно, заговаривать о сублимации или по выражению Льва Толстого, о «перегонной чувствен­ности» при подходе к художникам душевно-телесного скла­да, то применять такого рода определение к художникам мышления, к творцам духовного строя, совершенно нелепо. Вопрос ставится просто и ясно: есть или нет для человека загробная жизнь? Если да, то художник родится «не подра­жателем природе, но подражателем Творцу» и следователь­но глубина его искусства отражает некую инопланную, аб­солютную реальность. Если же нет бессмерти я, то, вопреки утверждению Баратынского (в стихотворении на смерть Гё­те), творца не «оправдывает могила его», потому что он сви­детельствует ложно и, сознательно или бессознательно, ра­зыгрывает роль самого низкого обманщика и «научное» сло­во Фрейда вступило бы в силу и «творение» художника ста­ло бы ничем иным, как «перегонной чувственностью», те­ша лишь очень неприхотливых людей. Нет, в творениях ве­ликих художников слышатся отзвуки высшего мира и по­этому-то искусство так утешительно.

Я упомянул о Фрейде и его подражателях, чтобы тотчас провести твердую непроходимую грань между психопатало- гией ныне бесчисленных «психоаналитиков» с их разго­ворами о подсознании и Достоевским, исходившим в своем творчестве из натуры человека взрывчатой, непоетижимои, являющейся, по его утверждению, «ареной борьбы Бога и дьявола». Для Достоевского, поскольку он художник, Бог и дьявол доподлинно существуют, нельзя произвольно подме­нять другими, к тому же еще шаткими понятиями, основ­ные положения самого автора и внедрять чужеродные теории в живую ткань художественного произведения. Поступать так, значит ровно ничего не смыслить в искусстве.

Но вернемся к Раскольникову, спешившему к Свидригай­лову.