Свет в ночи

Между тем, приближалась всерешающая встреча, выз­ванная к жизни непричастным греху духовным ядром Рас­кольникова. Она приближалась вопреки тому, кто хотя и находился вне этого светоносного ядра, но все же был крепко сцеплен с Раскольниковым и только что пробовал снова утвердить его в оправдании зла. Этот «кто-то» неви­димо присутствовал тут, совсем близко, и его присутствие можно было бы ощутить, вглядевшись в облик хозяина рас­пивочной, будивший безотчетную тревогу в сердце. В крас­ных камешках на колечке, заложенном Раскольниковым, и в больших красных отворотах на сапогах кабатчика есть что- то родственное. Этой родственности нельзя не уловить, ес­ли вспомнить горестное обращение Раскольникова к само­му себе тотчас после сновидения о замученной лошади, о поправленной, по рецепту студента, природе. «Боже! да не­ужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать, пря­таться, весь залитый кровью... с топором... Господи, неуже­ли? Ведь вчера еще, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко... Ведь меня от одной мысли ная­ву стошнило и в ужас бросило». Раскольников сам не ве­рил, что такая кровавая фантастика произойдет с ним в дей­ствительности. Откуда же взял бы он столько зоркости, чтобы заранее заметить предупреждающие сигналы, явные приметы, говорившие о близком осуществлении зла? Да и кто из нас, зараженных душевным скептицизмом, смеет по­хвастаться большей зоркостью, большим вниманием с соб­ственной жизни, всегда бездонной, таинственной?

Хозяин распивочной был страшен, и страшным было со­четание его засаленного черного атласного жилета с крас­ными отворотами на сапогах. А лицо его, будто смазанное маслом, походило на железный замок. Можно ли вообразить что-либо ужаснее такого подобия человеческого лица: ни носа, ни глаз, на их месте безыменный замок, воплощение безличия и безразличия. Давно умершие чувства держатся в душе под замком, как деньги в сундуках и укладках. Та­ковы, по существу своему, кабатчики и ростовщики. Между ними стоит знак равенства, и те и другие подобны нежити. Они, как всякое зло, небытийствуют, паразитарно навязы­вая себя жизни, существуя лишь на несчастьи других, за счет обираемых ими беспомощных нищих и, удрученных своим пороком, пьяниц.

Душная распивочная так пропиталась винным запахом, «что кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным». Этот запах как бы предупреждал Раскольникова о неминуемой теперь встрече с Мармеладо­вым.

Есть у Фета одно четверостишие, может быть и не из лучших у него. Он говорит в нем о неопределимой, но чув­ствуемой родственности душ.

Рассказывал я много глупых снов, На мой рассказ так грустно улыбались; Многозначительно при звуке странных слов Ее глаза в глаза мои вперялись.

Лишь ее глаза, ее — непостижимо родственной поэту — мно­гозначительно отвечали на его странные слова. Остальные слушатели считали сны поэта действительно глупыми и лишь из приличия прикрывали грустными улыбками жа­лость к безумцу. Мечты уводят за грани повседневности, а этого положительные люди не любят. Зато они требуют от автора сохранять в стихах и в прозе внешние признаки так называемой поэтичности. Фет таким требованиям усту­пал с излишней готовностью и все же сходил у «сериозных» читателей за существо не вполне уравновешенное. Что же сказать о Достоевском? Ведь его всё еще продолжают прини­мать за какого-то психопата-психолога, смакующего в своих явно ненормальных произведениях различные извращения. Тургенев, выражая весьма распространенное мнение о Досто­евском, писал Страхову: «И что вы нашли в этом русском маркизе де Саде?» Тургенев умел снискать популярность, его суждения о Достоевском и в наше время не вышли из моды. Но к ним, с тех пор как широкая публика соблагово­лила признать Достоевского пророком русской революции, прибавился еще и страх, испытываемый всеми международ­ными буржуа, раздуваемый театральными постановками до неузнаваемости переделанных, исковерканных произведений великого писателя.