Свет в ночи

За что же судить его на страшном суде, если все тайное в нем уже здесь, на земле, стало явным, если все в нем по­рочное уже выставлено на позор и посмешище и сделалось достоянием самой низкой черни. Открывшаяся людям, ис­терзанная пороком душа Мармеладова противостоит Рас­кольникову, отпавшему от Жизни Живой в гробное одиноче­ство. Беспутный пьяница, приведенный пороком к смирению, преградил злому и гордому моралисту прямую дорогу к духовной погибели. Да, Раскольников — моралист! Он хочет судить других и распоряжаться их животом и смертью. Это­го-то и хотят моралисты, и при обстоятельствах, удоб­но для них сложившихся, приступают к чудовищному про­литию крови, исходя из человеческой, слишком человеческой, справедливости. Там, где любовь, там нет и не может быть морали. Ее нет в Евангелии, где в зависимости от каждого вновь возникшего жизненного положения отменяется не­подвижное правило во имя любви к ближнему.

Мармеладов, как было уже упомянуто, проживал с же­ной Катериной Ивановной и с детьми в проходной комнате «в холодном угле», как он сам говорит Раскольникову. Это сквозное холодное жилище было для него еще здесь, на зем­ле, подобием ада, карой за пьянство. Но соизволением Неба нет в земном существовании ничего прямолинейного, и каж­дое явление несет в себе свое отрицание и свое утвержде­ние — нет и да. Проживание в проходной комнате на сквоз­ном ветре было, одновременно с карой, спасительным пре­быванием на людях для смирившегося Мармеладова, гордой Катерины Ивановны и детей. Все они противостояли уединис ~ шемуся гордецу Раскольникову, присвоившему себе Божест­венные права. «Он решительно ушел от всех, — замечает До­стоевский, — как черепаха в свою скорлупу, и даже лицо слу­жанки, обязанной ему прислуживать и заглядывавшей иног­да в его комнату, возбуждало в нем желчь и конвульсию». Раскольников бежал от человеческого лица. И здесь, в рас­пивочной, куда привело его только что им испытанное чув­ство отвращения к замышленному им преступлению, он лишь призрачно, на мгновение ощутил «какую-то жажду людей». Но мимолетная тяга к людям исчезла, как только Мармела­дов заговорил с ним. «Он при первом, действительно обра­щенном к нему слове, вдруг ощутил свое обычное неприят­ное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чу­жому лицу, касавшемуся или хотевшему только к нему при­коснуться». Однако, когда пьяный Мармеладов просит про­водить его домой, Раскольников тотчас на это соглашается, «помочь ему он и сам думал», — добавляет Достоевский. Ка­кая-то тайная нить изнутри крепко связала их и повела — человека, порешившего совершить убийство, в семейные недра усмиренного пороком и уверовавшего во Христа про­пойного пьяницы. Физически поддерживал и вел домой Мар­меладова Раскольников, но к трудному духовному обновле­нию, сам того не зная, увлекал за собою Раскольникова Мар­меладов. Всего же удивительнее то, что в продолжении всей страдальческой «всенародной» исповеди Мармеладова чув­ствуется само собою, без авторских замечаний, особое бла­городство Раскольникова — духовный аристократизм сущест­ва, уже замыслившего и уже пытавшегося оправдать перед совестью тяжкое преступление. Более того, Раскольников как бы 'самой жизнью, глубочайшей правдой существования, противопоставлен подлой черни с ее лицемерной моралью. Необъятного значения встречи со своим антиподом он, ко­нечно, не понимает и еще не ведает, к кому и к чему она его приведет. Он даже не энает, как отнестись к рассказу Мар­меладова. «Раскольникова, — замечает Достоевский, — сби­вали с толку этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных барках, а, вместе с тем, эта болезненная любовь к жене и семье». Да, бытие сложнее и загадочнее всякой мора­ли уже потому одному, что оно глубоко парадоксально, и прежде чем приступить к исканию истины, надо сильно при­задуматься, где и как ее найти, если не в ее беспредельности!