Свет в ночи

Раскольников слушал Мармеладова «напряженно, но с ощущением болезненным». Рассказу Мармеладова внимал еще и «народ» — страшная, самой жизнью подстроенная па­родия на хор из древнегреческой трагедии. Это «народ» со­стоял из хозяина распивочной, двух прислуживающих маль­чишек, сидевшего за пивом, по виду мещанина, его сильно захмелевшего товарища с седою бородою, в сибирке и, во­шедшей с улицы «целой партии пьяниц уже и без того пья­ных». Мармеладов смотрел на всех, за исключением Рас­кольникова, «с оттенком некоторого высокомерного пренеб­режения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми ему нечего говорить». Такое высокомерие нисколь­ко не противоречило неподдельному глубокому смирению Мармеладова. Не людей презирал он, но их духовное неве­дение, пустоту, образовавшуюся там, где подобает быть стра­данию. По мысли Иннокентия Анненского, Христос прихо­дил на землю ради существ, духовно родственных Мармела- дову. Не народное соборное начало, столь дорогое сердцу Достоевского, присутствовало в распивочной, но проявлял себя там безбожный коллектив. И вот человек, в его пороч­ности отмеченный Богом, в свою очередь отмечает и привет­ствует лишь злоумышленника, сознательно преданного ду­ховному бунту. Но ведь если Христос действительно прихо­дил на землю ради мармеладовых, то для того и накопляет­ся их мучительный опыт, чтобы стать живым посредником между Богом и отвергшим Голгофу самоутвердившимся зло­деем.

Лицо Мармеладова было отекшее от постоянного пьян­ства, желтое, даже зеленоватое, «с припухшими веками, из- за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевлен­ные красноватые глазки. Но что-то было в нем очень стран­ное; во взгляде его светилась как будто даже восторженность, — пожалуй, был и смысл и ум, — но, в то же время, мелькало как будто и безумие».

Я уже говорил, что слову «странный» Достоевский при­давал порою особое значение, светлое или темное, но непре­менно духовное. Странным для Достоевского часто было то, что доходит до нас из миров иных, из областей нездешних. Наружность Мармеладова, как сам он ее определил, была от перепоя «образа звериного и печати его», но крошечные глазки сияли, во взгляде его светилась восторженность, а если и замечалось в нем безумие, то уж, во всяком случае, священное, недоступное пониманию хозяина распивочной и ее завсегдатаев. Людям, не предназначенным от рождения стать святыми, Христос открывается в их приниженности и уничиженности. Мармеладов — христианин, в слабости и бес­помощности чающий спасения от Неба. Он сквозь мрак и копоть греха различил светоносное ядро Раскольникова. Это оно внимало мармеладовской исповеди, а злой дух, хоть и с краю, но прочно свивший себе гнездо в душе Раскольникова, упорствовал в немоте и неслышанье. Но откуда восторжен­ность во взгляде Мармеладова? Что увидел, услышал, почув­ствовал этот пьяный человек, перед кем все существо его как бы застыло в восхищении?

Он «хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Ка­терины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья», пошел и все пропил. «А сегодня у Сони был, на похмелье ходил просить.'» И Соня вынесла ему свои последние тридцать копеек. Числа три и тридцать, когда речь идет о деньгах, занимают в творениях Достоевско­го важное место. Вот и теперь, тридцать копеек вынесла Со­ня отцу, и он не мог в эту позорную для него минуту не ощу­тить себя Иудой. Но, одновременно с этим, он, беспомощный и слабый, погрязший в пороке, молниеносно постиг, что «Тот, Кто всех пожалел и Кто всех и вся понимал, Он единый, Он Судия» простит его Соню. Мармеладов обладал даром на мгновение отрешиться от своего повседневного греховного «я». Его измученное казнящей совестью внутреннее «я» как бы отделялось от тленной оболочки, уходило в незаслужен­ное, может быть, но от того не менее благодатное созерцание чуда, созерцание невозможного, невероятного, всепрощающе­го сияния. Это сияние и отражалось в крошечных глазках Мармеладова. Сущую правду сказал он кабатчику: «Дума­ешь ли ты, продавец, что этот полуштоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и -слез, и вкусил и обрел». Тут несомненная правда, но еще далеко не до конца высказанная. Чтобы выразить ее полноту, надо прежде найти первопричину, побуждавшую Мармеладова пить.