Свет в ночи

Здесь есть всё, на что самый убежденный позитивист, любитель реалистического искусства, мог бы обратить свое удовлетворенное внимание и на этом остановиться, совер­шенно не заметив того что сопутствует внешнему ходу сцены. Тут великое мастерство Достоевского достигает наи­высшего совершенства. Для поверхностного взгляда это маленькое происшествие настолько просто объяснимо, что даже не стоит указывать на такую простоту. Но вот откуда взялся вдруг «Свидригайлов» и какое, наконец, значение надо придать выкрику Раскольникова? Но и выкрик легко объясним. Раскольников только что прочитал до того по­лученное от матери письмо и запомнил, возмущаясь, все сказанное там о Свидригайлове, обожателе «свежинки». Чего же проще — перенести свое возмущение с него на под­вернувшегося франта, — жирного, кровь с молоком, — уста­вившегося на лакомый кусочек/ Иннокентий Анненский дает этой сцене психологически очень верное толкование. Он говорит: «словом «Свидригайлов» осуществил Расколь­ников мечтательное обладание жизнью. Найден был разре­шительный символ для этой мечты — загадки, которая му­чила Раскольникова уже много дней подряд. Обладанье жизнью получило эмблему жирного и женоподобного фран­та на стойке около пухлого и уже пьяного ребенка». И даль­ше: «Теперь Раскольников станет, наконец, и сам той жиз­нью, которая всё уходит от него куда-то. А для этого он пойдет сейчас же к ней туда, в самую гущу, в самую грязь... Он сам станет грязью, если именно этим можно взять жизнь, слившись с нею. Он убьет эту мечту»...

Тут Иннокентий Анненский ставит точку, хотя отлично видит и знает всё, что было бы можно и должно сказать еще. Но он был осторожен и временами не договаривал мно­гого, целомудренно прикрывая от пошлого интеллигент­ского скептицизма начала двадцатого века свою безмерную зоркость. Всё же его беглого, но весьма веского замечания о роли черта в «Преступлении и наказании» более, чем до­статочно, чтобы понять, как глубоко умел он заглядывать в бездонность, называемую нами — «творчество Достоев­ского». Место, отведенное черту в «Преступлении и нака­зании», Анненский считал центральным в романе, в чем, безусловно, не ошибался. И вот хочется спросить с настой­чивостью самого Раскольникова и его же словами: почему, почему, почему происходит целый ряд совпадений, исключа­ющих малейшую возможность объяснить происходящее случайностью? Всё, конечно, хорошо: Раскольников нака­нуне того дня, когда совершил он задуманное убийство, по­лучает письмо от матери, лишний раз напоминающее ему в каком безысходном положении находятся его родные; узнает о существовании Лужина и Свидригайлова, сделав­шего «гнусное предложение» Дуне; под гнетом полученных известий выходит на улицу и идет, сам в точности не зная куда. Его мучают скорбные соображения о насущных нуж­дах и, одновременно, его окончательно дорабатывает креп­ко внедрившаяся в него идейка, хоть и не очень замысло­ватая, но опасная и злая. Лозунг «все позволено» рвется из теоретических выкладок наружу, в жизнь и, обратавшись в подобие злодуховного существа, ищет своего земного во­площения. Да, всё хорошо, и психология в полном разгаре! Но почему, немедленно после того, как пронеслась в Рас­кольникове «давняя мысль», в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, почему, спрашивается, тут же, сейчас же произошла многозначительная встреча с пья­ной девочкой и женоподобным франтом? Почему встреча с гаким совершенством совпала с мыслью именно явившейся и именно принявшей вид? Не потому ли, что мысль — су­щество, мысль — бес и есть «жирный франт на стойке около пухлого уже пьяного ребенка»? Чёрту не дано воплощаться, и он действует через своих проводников — посредников, из которых основной и главный в романе — Свидригайлов, что и выясняется из сновидения Раскольникова об убитой ро­стовщице и еще из многого другого. Но об этом поговорим после. А в происшествии с франтом и девочкой страшнее всего то, что Раскольников одержим и потому его выкрик — «Свидригайлов!» — полностью выражает волю и замысел истинного режиссера всей сцены — чёрта.

Итак, едва успела появиться весть о Свидригайлове в

письме, кек он уже делает первый шаг к сближению с Рас­кольниковым, являясь ему для начала в транспонированном виде. Своим невольным выкриком Раскольников признал и и утвердил в себе Свидригайлова, который впоследствии при первом же знакомсте, уже во плоти, обратится к нему, выражая странную, вполне потустороннюю мысль:

«— Ну не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а?

Никогда вы этого не говорили/ — резко и с азартом ответил Раскольников.

Не говорил?

Нет/

Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами де­лаете вид, — тут же и сказал себе: «это тот самый и есть/».

Что это такое: тот самый? Про что вы это? — вскри­чал Раскольников.

Про что? А право не знаю, про что... — чистосердечно и как-то сам запутавшись, пробормотал Свидригайлов.

С минуту они молчали. Оба глядели друг на друга во все глаза».