Свет в ночи

В силу греха, опутавшего людей, жизнь здесь, на земле, может ежесекундно превратиться для любого из нас в хож­дение по мукам. Что же сказать о Раскольникове, сознатель­но предавшемся духовному бунту, кровавому злу ради зла? Стоило ему пролить кровь, и тотчас же начались для него мытарства. В первую же ночь после убийства, он очнулся в третьем часу у себя на диване, «еще остолбенелый от недав­него забытья». Было уже светло по-дневному. «Он вдруг вскочил, точно его сорвал кто с дивана». Тут повторилось то, что уже случилось с ним, когда он еще только готовился к пролитию крови. И тогда «как будто кто-то его сорвал с дивана». Теперь же обнаруживалось, что этот «кто-то» по- прежнему крепко держал Раскольникова в повиновении и своевольно заведывал его движениями и поступками. Бредо­вая одержимость продолжалась. С ужасом он вспомнил вче­рашнее. «В первое мгновение он думал, что с ума сойдет. Страшный холод охватил его». К этому автор спешит доба­вить: «но холод был и от лихорадки, которая уже давно на­чалась с ним во сне». У Достоевского метафизике неизменно сопутствует физика, земные явления для него лишь отра­жение всего совершающегося в духе. Внутреннему соответ­ствует внешнее. Беспредельно углубляя то, что все мы зовем действительностью, он обнажает подспудные течения, осно­вы бытия, предоставляя читателю, реалистически настроен­ному, оставаться на поверхности.

Не жар охватил Раскольникова, но страшный холод. Тела им убитых существ успели остыть к тому времени, и ледяное дыхание смерти доходило теперь до убийцы. Одна­ко, надо было жить, укрываться, прятать награбленные ве­щи и деньги, осматривать на себе платье — не осталось ли где кровавых следов, стирать кровавые пятна, продолжая тем самым как бы уничтожать и без того уже уничтожен­ных. Каждое кровавое пятно было священной памятью об убитых. Но убийца отвергает священное, не хочет памяти и, стирая кровь своих жертв, лишний раз кощунственно поку- шаетея на их бессмертие. А бессильным попыткам преступ­ника, обреченного символически множить убийства, радует­ся ад всесмешливый. Убийца физически убивает своих ближ­них, ад духовно убивает убийцу. Это ли не торжество все- уничтожающей смерти.' И как жить тому, кто ее добровольно и сознательно умножает. Преступивший запретную черту, обрывает тайные нити, соединяющие его с людьми, и погру­жается в гробное одиночество. Но жизнь по-прежнему про­должается и втягивает в свой круговорот живого мертвеца, крутя его, как водный поток бесчувственную щепку. Замк­нувшемуся в себе убийце, если и дано что-либо чувствовать, то только собственную опустошенность.

Едва успел Раскольников оторвать от панталон окровав­ленную бахрому и пропитавшийся кровью карман, как луч взошедшего солнца осветил его прорванный сапог: «на носке, который выглядывал из сапога, как будто показались знаки. Он сбросил сапог: — «действительно, знаки/ весь кончик но­ска пропитан кровью»... Он хотел пойти куда-нибудь и все выбросить, но, вместо того, сел на диван, голова его скло­нилась на подушку и он снова забылся. «Окончательно раз­будил его сильный стук в дверь».

То была Настасья с дворником, принесшим повестку — вызов в полицейскую контору, не имевший никакого отно­шения к вчерашнему, и, как выяснилось уже в участке, ка­савшийся мелкого дела о неуплате за квартиру. Нужно же было полицейской повестке дойти до Раскольникова как раз теперь/ Хождение по краю пропасти начиналось.

Настасья ушла вслед за дворником. «Тотчас же бросился он к свету осматривать носок и бахрому: — «Пятна есть, но не совсем приметно; всё загрязнилось, затерлось и уже выц­вело... Настасья, стало быть, ничего издали не могла при­метить, слава Богу/»

Он пошел в контору квартального надзирателя. «На улице опять жара стояла невыносимая». Эта жара странным образом соответствовала холоду, оледенившему душу и тело Раскольникова. Но не все ли равно, чем опаляет нас ад — холодом или зноем/

Полицейская контора была совсем недалеко и помеща­лась в четвертом этаже. «Войду, стану на колена и всё рас­скажу...» — подумал он, входя в четвертый этаж».

Ужасающая тяжесть давила, душила Раскольникова: не­причастное греху, светоносное ядро его души отталкивало от себя злодеяние. А чистилище, принявшее облик унылой буд­ничной повседневности, уже втягивало преступника в свое се­рое нутро. С какой правдивой беспощадностью описывает До­стоевский это здешнее и, одновременно, нездешнее нутро — чистилищную утробу, приступающую к перевариванию чело­века, потерявшего первородную свободу, когда-то Богом ему данную. Чёрт, действительно, не соврал, говоря Ивану Кара­мазову: «Все, что есть у вас, есть и у нас!» Это легче всего ощутить, вглядываясь в будничное, в повседневное, в обы­денное. Поэтому-то и говорит Случевский — ученик и пря­мой последователь Достоевского:

«...для обителей загробных Не нужно вовсе сфер иных, Таких, которым нет подобных В подлунной, на путях земных».