Свет в ночи

Совершая злое дело, человек оскорбляет мать землю, нас всех породившую. Оттого-то, прежде чем каяться в пре­ступлении перед людьми, прежде чем пойти и, хотя бы не­раскаянно донести на себя официальным властям, надо пре­ступнику просить прощение у нашей общей родительницы. Когда Раскольников признается Соне в убийстве и спрашива­ет «с безобразно искаженным от отчаяния лицом»: «Ну, что же теперь делать?», то она, обычно тихая, приниженная, вскакивает в ответ с места и, вдруг сверкнув глазами, при­зывает его, как власть имущая, встать на перекрестке, покло­ниться, поцеловать землю, которую он осквернил, и потом уже покаяться перед всеми. Да, Соня отвечает Раскольнико­ву как власть имущая, опираясь на внутреннее священное право, ей данное. Злодеянием мы уродуем лицо земли, мы искажаем страданьем и ужасом ее Богом сотворенный лик. Такое искажение в первую очередь отражается на женщи­нах, нас окружающих. Они, как начало живородящее, крепче и непосредственнее нас связаны тайными нитями с ма­терью землей, они по замыслу Творца являют собою ее оду­хотворенное и, следовательно, увековеченное продолжение. Убивая своего ближнего, человек, вольно или невольно, над- ругивается этим над собственной матерью, сестрою, женою и дочерью и возлагает на их слабые плечи бремя своего смертного греха. Пролив кровь, к тому же еще женскую кровь, Раскольников роковым образом попадает в заклятый круг, он оказывается окруженным падшими женщинами, его обволакивает, как липкой паутиной, злая сущность прости­туции. Он злодеянием лишний раз помог ее проявлению в жизни. И зато перед ним, разбойно порвавшим круговую поруку любви и чести, предстает неумолимо в своих неечаст- ных отражениях изуродованный лик матери земли. Один из этих мученических отражений — Соня Мармеладова. Она пала жертвенно, но все же пала, и в ее падении больше всех виноваты люди, подобные Раскольникову, рассылавшему, лежа в гробной каморке, злые флюиды по лицу земли. Еще и еще раз повторяю: мир для Достоевского не только трех­мерен, но и трехпланен, и в силу того, что все три плана на­ходятся между собою в непрестанном общении, они вполне реально раскрывают свои тайны создателю «Преступления и наказания». В вещих снах, в припадках эпилепсии, в стоянии у смертного столба, на каторжных нарах в бессоные ночи, в саване, надетом на него и Богом и людьми, познавал Досто­евский мистическое тело вселенной. О смерти он говорил мало и вскользь, потому что она для него самого ничего не меняла. Да и что могла она поведать ему действительно вполне нового, ему, навсегда запомнившему ее, казалось бы, неминуемую угрозу? После незабываемого страшного опы­та, он мог бы сказать нам о себе словами апостола Павла: «Я каждый день умираю». Не боясь преувеличения, следует спросить: не был ли Достоевский еще при жизни восхищен однажды своим гением до третьего неба? Во всяком случае, наш земной мир стал для него, как художника, прозрачной средой. В ней отразились, общаясь между собой, но не сме­шиваясь, три плана вселенной, и тогда за любым жизненным явлением обнаружилась его сущность, его первопричина. Жизнь шла и развивалась своим чередом, а с нею рядом и от нее неотрывно двигалась сфера ее истинных сущностей, под­линных реальностей зла и добра. Предаваться призрачным грезам не было смысла, когда и без того все обреталось ря­дом, тут же, и какая-нибудь сношенная ветошь могла в лю­бое мгновение заговорить на вселенском языке, а сам за­мухрышка Голядкин мог поведать своим жалким беспомощ­ным видом причину причин первого и второго Пришествий. Все несет в себе свою подлинную реальность, все, кроме ро­мантических выкрутас и гуманистических выдумок. Вовсе не надо умереть, чтобы испытать на себе и рай, и ад, и чисти­лище. Тем более, что здешняя жизнь есть средоточие двух сфер — бесовской и ангельской, преддверие, ведущее в чи­стилище.