Свет в ночи

Светоносное ядро всего существа Раскольникова влечет его к Разумихину. Но гробный кокон греха, наглухо сковав­ший душу убийцы, отъединил ее от всего живущего. Навя­занное совести, сознательно оправданное и осуществленное злодеяние вселило в Раскольникова ненависть к живому человеческому лицу. Такое состояние и есть явный признак одержимости. Тот, кто сознательно оправдывает собствен­ное зло, входит в общение с подлинным и абсолютным че­ловеконенавистником и становится как бы подобным ему. Оправдание зла порождает отвращение не только к людям, но и ко всему реальному. Существо действительно злое не хочет истинного бытия, но призрачно живет фантасмаго­риями. Любящий людей стремится к ним, чтобы творить из них своих ближних, любовь же «вообще» к человечеству, любовь к дальним — обман и самообман, наигоршее зло.

Душевное состояние сознательного «идейного» убийцы ужа­сно именно потому, что в отличие от уголовных преступ­ников, он сам сознает его и видит. Никогда не померкаю- щий свет хочет выйти из заключения, разогнать надвинув­шийся мрак, но черный покров греха тверд и непроницаем, как плотно пригнанная гробовая крышка. Состояние одер­жимости раздирательно. И все творения Достоевского это — мучительная повесть о человеческой совести, истерзан­ной, попираемой грехами и преступлениями самого же че­ловека. «Идейный» преступник неизменно предан морали, а она сама по себе зла, потому что мертва, безлюбовна и любви не нужна. Раскольников настроен моралистически, и от всех его теорий и рассуждений до законченного мора­листа Петра Верховенского — рукою подать. Однако его душа еще колеблется, и неведомо, куда она двинется бес­поворотно — к Верховенскому или прочь от него.

Раскольников не вынес вблизи лица простого, честного, великодушного Разумихина. Он взял предложенные ему для перевода «немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон.

...Не надо... переводов... — пробормотал Раскольни­ков, уже спускаясь с лестницы.

Так какого же тебе чёрта надо? — закричал сверху Разумихин. Тот молча продолжал спускаться.

Эй, ты! где ты живешь?

Ответа не последовало.

Ну так чёр-р-рт с тобой/..».

Не знал добрейший Разумихин, насколько верно, хотя и с запозданием, попадало в цель его досадливое поже­лание I

Раскольникову пришлось вполне очнуться на Нико­лаевском мосту: «Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски за то, что он чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то, что кучер раза три или четыре ему кричал. Удар кнута так разозлил его, что он, отскочив к перилам (неизвестно почему он шел по самой середине моста, где ездят, а не ходят), злобно заскрежетал и защел­кал зубами. Кругом, разумеется, раздавался смех».

Случайно ли кучер хлестнул Раскольникова кнутом? По Достоевскому, ничего в жизни случайного не бывает, и он тотчас же это показывает:

«Но в ту минуту, как он (Раскольников. — Г. М.) стоял у перил и всё еще бессмысленно и злобно смотрел вслед удалявшейся коляске, потирая спину, вдруг он почувство­вал, что кто-то сует ему в руки деньги. Он посмотрел: по­жилая купчиха, в головке и козловых башмаках, и с нею девушка, в шляпке и с зеленым зонтиком, вероятно, дочь. «Прими, батюшка, ради Христа». Он взял, и они прошли мимо. Денег двугривенный. По платью и по виду они очень могли принять его за нищего, за настоящего собирателя грошей на улице, а подаче целого двугривенного он, на­верное, обязан был удару кнута, который их разжалобил».