Свет в ночи

Человек предполагает, Бог располагает. Женщине, гля­девшей невидящими глазами, не суждено было в тот день утопиться, а перед Раскольниковым открывались пути, им не предвиденные.

«Утопилась/ утопилась/ — кричали десятки голосов...

... Батюшки, да ведь это наша Афросиньюшка/ — по­слышался где-то недалеко плачевный женский крик. — Ба­тюшки, спасите/ отцы родные, вытащите/»

Здесь толпа была совсем не та, что тогда в распивочной, во время всенародной исповеди Мармеладова. Теперь прояв­лял себя не бездушный коллектив, но действовала живая со­борность. Один Раскольников оставался в постылом одино­честве, и недаром люди напирали на него сзади, не замечая, силясь как будто столкнуть его через перила в воду.

«Лодку/ лодку/ — кричали в толпе.

Но лодки было уже не надо: городовой сбежал по сту­пенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги, и кинулся в воду...

...До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, — выл тот же женский голос уже подле Афросиньюшки, — ана- мнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли...

...Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору». (Выделено мною — Г. М.).

Упоминание о полицейской конторе звучит при таких обстоятельствах вполне естественно; не случайно расслы­шал его и Раскольников. Ведь когда еще только собирался он убивать ростовщицу, донесся со двора в его гробную ком­натушку чей-то возглас: «Семой час давно/» То прокричал, обращаясь к кому-то один из жильцов густо населенного дома. Но для Раскольникова эти слова прозвучали тогда, как нечто роковое, неведомое существо предупреждало его, что надо торопиться с убийством, пока старуха сидит у себя в квартире одна. Теперь же, услышанное им упоминание о конторе донеслось не из злых областей, а шло от самой жиз­ни, от ее тайной, неекудеющей силы, всегда в глубине своей благодатной.

Напоминание не есть повеление. Раскольникову пред­стояло пройти по многим путям и перепутьям, прежде чем добраться до спасительных полицейских властей.

«Ну так что ж! и пожалуй! — проговорил он решитель­но, двинулся с моста и направился в ту сторону, где былд контора. Сердце его было пусто и глухо». Ведь он только что видел на отдаленном окне мансарды последний пламен­ный отблеск покидающей его дневной жизни. Теперь стал Раскольников совсем темным, ночным, бездушным.

«Что ж, и это исход!» — думал он, тихо и вяло, идя по набережной канавы. «Все-таки кончу, потому что хочу... Ис­ход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе!»

Он уже знал, что жизнь отпускает ему всего один ар­шин земли, не больше, не три аршина на могилу, но один для существования на искупительной каторге.

«В контору надо было идти все прямо и при втором по­вороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в пе­реулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть безо всякой цели, а, может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у того дома, у самых ворот. С то­го вечера он здесь не был и мимо не проходил.

Неотразимое и необъяснимое желание привлекало его. Он вошел в дом». (Подчеркнуто Достоевским. — Г. М.).

Итак, не то, что зовется подсознанием, привело его сю­да, и уж, конечно, не случай. Автор настойчиво подчерки­вает, что Раскольников шел и смотрел в землю, когда кто-то как будто шепнул ему что-то на ухо. Все это ясно и точно сказано, и поклонникам психоанализа остается только по­жать плечами и развести руками. Есть, впрочем, положения, при которых Достоевский сам ссылается на нечто близкое к «подсознанию», но он всегда оговаривает их с не меньшей ясностью.

Можно допустить, что, говоря о том, как и при каких обстоятельствах Раскольников подошел к дому, Достоевский отдаленно имел в виду правило, почти не знающее исклю­чений и давным-давно известное полиции всех стран: какая- то воля действительно влечет преступника к месту его пре­ступления. Что же это за воля?