Свет в ночи

Свет в ночй, еще издали завиденный Раскольниковым, исходил как раз от фонарика в руках у полицейского, и уже одно это было знаменательно. Но ведь в жизни все знамена­тельно, только никто из нас не замечает этого. Мы не при­выкли налету ловить и разгадывать вещие сигналы и зна­ки, и даже избранный, творческий человек, кому «звездная книга ясна», лишь изредка, в особые минуты душевного просветления различает внутренний тайный смысл того, что происходит вблизи и у него самого под ногами. Да и воз­можно ли дышать в постоянном напряжении духовного вни­мания? Мы живем лишь проблесками постижения. В древ­ние времена люди верили приметам и лучше нас угадывали подлинное значение событий. Вера в приметы неотъемлемо входила в сложную демонологию язычества. В сущности, то была не вера, но магическое, вполне позитивное, знание. Ду­хи, окружавшие мага, общались с ним через приметы, гово­рили с ним на языке вещей. Ныне такой язык никому не внятен, и тайное может раскрываться нам только в свободе христианского мировосприятия. Но мы страшимся истинной свободы, — нас сразила болезнь, из всех болезней наихуд­шая: мы страдаем науковерием. Современный человек, по слову поэта, «вдался в суету изысканий». Древний язык при­мет нам теперь недоступен, а новозаветного языка мы при­нять не захотели. Нами владеет пошлый картезианский скеп­тицизм, низкая рассудочность, любовь к дешевой ясности. Знамений мы просто не различаем и все знаменательное по­читаем случайностью. Но Достоевский как художник, как творец ведал, что ни один волос с головы человека не па­дает случайно и что всё, принимаемое нами за внешнее, есть живое отражение внутреннего.

Прежде, чем подходить к творениям Достоевского, надо отказаться от плоских рассуждений Декарта, отучиться от них и вернуться к великому Паскалю. Сделать это нам, рус­ским, все же легче, чем французам. Французская революция, иными словами система безбожия, удалась, породив самодо­вольного пореволюционного буржуа, а наша революция про­валилась, поравняв всех одинаково в пустоте, нищете и не­счастье. В скорби и немощи познаются высшие реальности, как познавал их Достоевский. В его судьбе, в преодолении им духовного бунта искупительной каторгой, должны мы ис­кать преображения. Достоевский своим художеством, своим искусством мышления заново обнаружил для нас взаимную зависимость друг от друга людей и вещей. Он показал нам, что в запредельной своей глубине мир по-прежнему целен, нераздробим и неделим, что все во вселенной взаимопрони- цаемо, что разъединения, расщепления призрачны и возни­кают в нас как кошмар от греха. Не мир распадается, а че­ловеческий ум, отвернувшись от жизни сердца, заблуждает­ся, превращая для себя цельную, Богом благословенную глы­бу бытия в рассыпающуюся дробь. Для того, чтобы снова открылось нам прорицающее сердце природы и могли бы сердца человеческие, как встарь, вступить в духовное вза­имообщение, надо соборно отказаться от дурной отвлечен­ности, от бесплодных, якобы научных, теорий, прильнуть ду­шою к живым существам и вещам и возродить древнюю связь с родными пенатами. В общении с ними, духами, на­селяющими отчий дом, проходит наше детство и укрепляет­ся самостоянье человека. Надо во многом возвратиться к детским восприятиям жизни. Тогда откроются нам потаенные ходы бытия и обнаружатся дотоле скрытые неразрывные сра­щения между собой всех явлений и вещей, всего живущего. Тогда мы увидим, наконец, что каждый шаг, каждое движе­ние и положение возникают в жизни, порождая друг друга изнутри. Достоевский всё это знал и видел, и воспринимать его творения значит приобщаться к непрерывному религиоз­ному процессу существования, исключающему какую бы то ни было случайность. Читать Достоевского — не шутки шу­тить, но самого себя до глубины корней переделывать, воз­вращаясь вместе с ним к средневековому мирочувствию и устремляясь в будущее душою души — духом, свободным от рассудочной скверны.

Фонарик в руках полицейского указывал Раскольникову на единственную тропу, по которой должен был следовать теперь убийца в поисках выхода из душевного мрака, наглу­хо отъединившего его от солнца живых. Тут опять необхо­димо вспомнить слова Раскольникова, сказанные им впос­ледствии Соне и уже приведенные мною однажды. Он обе­щает сказать ей, кто убил Лизавету, и на вопрос Сони Да разве вы знаете, кто убил?», — отвечает: — «Знаю и скажу... Тебе, одной тебе. ...Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил, и когда Лизавета была жива, я это подумал». (Подчеркнуто здесь и ниже мною. — Г. М.)