Свет в ночи

Никто не умел подойти так близко к детской душе и так глубоко в нее проникнуть, как опаленный инфернальным ог­нем Достоевский. Чехов, например, очень любил детей, го­ворил о них с ласковым юмором взрослого, чрезмерно, быть может, трезвого человека и лишь слегка, словно кончика­ми пальцев, касался их мира. А Достоевскому детская душа открывалась полностью потому, что как художнику ему да­но было приникать к первоистокам бытия, уходить в перво- жизнь, а за нею в иножизнь. Там, в запредельной глубине, сиял для него Христос и улыбались дети. Вот и Катерина Ивановна, измученная судьбою, духовно ничуть не старше Поленьки, оттого и могла беседовать с десятилетней до­черью, как с равной себе по уму и по опыту. Но нельзя го­ворить своими словами о том, что высказано Достоевским словами единственными, незаменимыми. Он один в состоя­нии не только воспроизвести своим искусством страшные ли­ки нищеты и несчастья, но еще и раскрыть тайное значение свершающегося, показать, что в конце всех концов нет древ­него рока, побежденного Голгофой, а есть один суд Божий и мистериальное нарастание неотвратимых событий, порож­денных нами самими и обрушенных нами же на себя и близ­ких.

«Катерина Ивановна как будто еще больше похудела в эту неделю, и красные пятна на щеках ее горели еще ярче, чем прежде... — Что это? — вскрикнула она, взглянув на тол­пу в сенях и на людей, протеснявшихся с какою-то ношей в ее комнату. — Что это? Что это несут? Господи!..

На диван/ кладите прямо на диван, вот сюда головой, — наказывал Раскольников.

Раздавили на улице/ пьяного/ — крикнул кто-то из сеней».

Поражает у Достоевского это, всегда внезапное, втор­жение в действительность чьих-то безвестных голосов, точно кто-то чужой всему происходящему вокруг напоминает о себе, бесстрастно отмечая неукоснительный ход жизни.

Раскольников был поглощен заботами об умирающем и о Катерине Ивановне.

«— Ради Бога, успокойтесь, не пугайтесь/ — говорил он скороговоркой; — он переходил улицу, его раздавила коляс­ка, не беспокойтесь, он очнется, я велел сюда нести... я у вас был, помните... Он очнется, я заплачу».

Что-то живое слышалось в этих поспешных, отрывистых словах. Злостного одиночества в гробной каморке как не бывало. Падший Адам собирал свои растерянные частицы, приобщаясь к соборной жизни.

«— Добился/ — отчаянно вскрикнула Катерина Иванов­на и бросилась к мужу.

Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки». Забывши себя, она вся ушла в заботы о раненом. Послали за доктором. Полень­ка, по распоряжению матери, побежала за Соней.

«Меж тем комната наполнилась так, что яблоку упасть было негде». Сбежались чуть ли не все жильцы Амалии Людвиговны — взбалмошной немки — мещанки. Прослы­шав о несчастии, она явилась сама наводить порядок, тре­бовать у Катерины Ивановны, чтобы раненого увезли с глаз долой. «Ваш муж пьян лошадь истопталь. В больниц его/ Я хозяйка/» Загорался скандал. Но умирающий очнулся, и Ка­терина Ивановна бросилась к нему.

Жизнь несчастного Мармеладова вся целиком протекала у всех на виду. Было в нем что-то льнущее к людям, нико­гда не порывавшее с соборностью и круговою порукой греха. Этот пропойный пьяница, с совестью, изъязвленной неиспра­вимым пороком, терзаемый собственной немощью, веровал во Христа. И Небо, в ответ на смирение, милосердно гото­вило его еще здесь, на земле, к грядущему Страшному Су­ду, раскрывало перед ним ужасные наглядные последствия его порочного существования и, тем самым, заранее смяг­чало для него муку последнего позорного изобличения, всех нас ожидающего за гробом. Но в чем уличать существ, по­добных Мармеладову, когда о них и без того уже все и всем известно? В часы кончины достаточно провести перед ними по их вине искаженные, жалкие лики родных. Мармеладов пришел в себя. «Катерина Ивановна смотрела на него груст­ным, но строгим взглядом, а из глаз ее текли слезы... Мар­меладов узнал ее. — Священника/ — проговорил он хриплым голосом... Скоро глаза его остановились на маленькой Ли­дочке (его любимице), дрожавшей в углу, как в припадке, и смотревшей на него своими удивленными, детски-присталь­ными глазами.

А... а... — указывал он на нее с беспокойством. Ему что-то хотелось сказать.

Чего еще? — кринула Катерина Ивановна.

Босенькая/ босенькая/ — бормотал он, полоумным взглядом указывая на босые ножки девочки.

Молчи-и-и/ — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, — сам знаешь почему босенькая/»

Вошел доктор. Но помочь он уже нечем не мог — уми­рающий был при последнем издыхании. «В это время послы­шались еще шаги, толпа в сенях раздвинулась, и на пороге по­явился священник с запасными дарами, седой старичок». Ис­поведь длилась недолго... «Умирающий вряд ли хорошо по­нимал что-нибудь». Но отходил он, как и жил, на людях, при скопившемся народе, соборная душа которого столь дорога