Свет в ночи

Прежде чем увидеть в толпе огонек фонаря, Расколь­ников почувствовал на мгновение свое совершенное ничто­жество, отчаяние от покинутости на самого себя, мерзость душевного запустения. Он испытал на себе жалкую чело­веческую беспомощность, чтобы тотчас же вслед за тем не- сознанно ощутить «меру вышних сил», идущих к нему на по­мощь.

*

Раскольников протеснился через толпу, кричащую и аха­ющую. «На земле лежал только что раздавленный лошадь­ми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. С лица, с головы тек­ла кровь; лицо было всё избито, ободрано, исковеркано». Кучер, причитая, оправдывался. Свидетельские отзывы из толпы подтверждали его правоту: шел пьяный человек и по собственной вине попал под лошадей. Раскольников нагнулся над лежащим. Вдруг фонарик ярко осветил лицо несчастно­го: он узнал его — это был Мармеладов.

Странное дело! Только что до того опустошенный соб­ственным тяжким преступлением убийца мгновенно ожил и захлопотал. Забыв о себе, он устремился навстречу людям, как будто возможность спасения таилась для него в изуве­ченном лошадиными копытами окровавленном Теле Мар­меладова. По настоянию Раскольникова, обещавшего запла­тить за труды и даже успевшего сунуть в руку кому надо, решили перенести бесчувственное тело Мармеладова в его квартиру, находившуюся совсем близко, шагах в тридцати. «Раскольников шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу». Так поступал человек еще совсем, совсем недавно размозживший обухом топора голову стару­хе и разрубивший острием лицо и череп Лизавете, глядевшей на него с неизъяснимым ужасом в кротких глазах. Как со­вместить все это? А вот жизнь и душа человеческая совме­щают, и никакой меркой не измерить их бездонности. Мож­но только еще и еще раз повторить: это так, потому что это так. Через земную жизнь и наши души проходят божествен­ные и инфернальные токи, длится борьба светлых воинств с бесовскими легионами и, по слову поэта, каждый из нас «связь миров повсюду сущих», точка пересечения всех все­ленских сил, между собою сочетающихся или враждующих. «Раскольников был в удивительном волнении», — добавляет Достоевский, не объясняя, откуда оно могло возникнуть и лишь подчеркивая его непостижимость.

«— Сюда, сюда/ На лестницу надо вверх головой вно­сить; оборачивайте... вот так/ Я заплачу, я поблагодарю, — бормотал он» (Раскольников. — Г. М.) Невидимая рука вела его снова в семейные недра Мармеладова. Только теперь он не вел под руку пьяного хозяина этих недр, а помогал не­сти его еще живое, окровавленное тело. Кровавые пятна снова обагрили Раскольникова, но уже совсем при других, провиденциальных обстоятельствах. Кровь Мармеладова благодатно отмечала убийцу, предуготовляла его к встрече с единородной дочерью умирающего и вела к Евангелию, по­даренному когда-то Соне ее крестовой сестрой, Лизаветой. Благодатный круг замыкался наперекор золотому колечку с тремя красными камешками, полученному Раскольниковым от Дуни, и связавшему его с ростовщицей, а потом, через Дуню же, с Свидригайловым. Теперь Раскольников был весь в крови своих ближних и сам это видел и чувствовал. Когда, позднее, «он быстро вышел из комнаты, поскорей протесня- ясь через толпу на лестницу», то «в толпе вдруг столкнулся с Никодимом Фомичом (полицейским надзирателем. — Г. М.), узнавшем о несчастии и пожелавшим распорядиться лично...

А как вы, однако ж, кровью замочились, — заметил Никодим Фомич, разглядев при свете фонаря несколько све­жих пятен на жилете Раскольникова.

Да, замочился... я весь в крови / — проговорил с каким- то особенным видом Раскольников, затем улыбнулся, кив­нул головой и пошел вниз по лестнице». Кто-то невидимый, как нарочно, устраивал его встречи с полицией. Закон и пра­во упорно напоминали о себе. Но когда Раскольников вхо­дил, возглавляя страшное шествие, в проходную комнату

Мармеладовых, он не замечал кровавых пятен на своей одежде, он стремился всем сердцем к умирающему челове­ку, к своему ближнему, забрасывая в собственную душу, сам того не сознавая, некое спасительное семя.

«Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпа­дала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря сама с со­бой и кашляя». Она мечтала и жила мечтою, своевольно разукрашивая свое далекое прошлое, в ее воображении встав­шее райским видением. «В последнее время, — замечает До­стоевский, — она стала всё чаще и больше разговаривать со своей старшею девочкой, десятилетней Поленькой, которая, хотя и многого еще не понимала, но зато очень хорошо по­няла, что нужна матери, и потому всегда следила за ней своими большими умными глазками и всеми силами хит­рила, чтобы представиться всё понимающею.»