Свет в ночи

В минуты духовного напряжения нашему сознанию от­крывается то, что мы заблаговременно только предчувству­ем. Но ведь предчувствие есть знание сердца, предугадываю­щего события. Внимая исповеди Мармеладова, сердцем ве­дал Раскольников, что неминуемо встретится с Соней. Бо­лее того, сердце его уже знало тогда, что он убьет Лизавету, хоть он никогда и не помышлял об этом, да и не мог по­мышлять. Во всерешающем разговоре с Соней предваритель­ное знание сердца принимает Раскольников за сознание. По утверждению Достоевского, «можно многое знать бессозна­тельно». Иными словами, человек всей натурой, всем нутром ведает о том, что уже совершилось в глубинах его души и готово поступить наружу, осуществиться вовне. Когда реша­ется судьба человека, стираются в нем грани между пред­чувствием и сознанием, он сам перед собою предстает це­ликом, как бы вне времени, олицетворяя поистине всем сво­им существом не рассудочное, но подлинное о себе зна­ние.

На следующий день, после «пробы» и беседы с Марме- ладовым в распивочной, Раскольников повстречал Лизавету на Сенной площади. «Когда Раскольников, — пишет Досто­евский, — вдруг увидел ее, какое-то странное ощущение, по­хожее на глубочайшее изумление, охватило его, хотя во встрече этой не было ничего изумительного». Вот именно это «какое-то странное» ощущение и было вестью, исходя­щей от сердца, уже «знавшего бессознательно», что он убьет Лизавету. Но рассудок молчал и ничего не понимал. Оттого и возникает в Раскольникове глубочайшее изумление перед самой казалось бы обычной встречей, о роковом значении которой сердцу ведомо всё, а рассудку ничего. Рассудок в не­ведении своем изумляется, а сердце еще таит все созревшее и готовое поступить наружу — воплотиться в мире явлений. Вещие сновидения, предсказывающие то, что потом происхо­дит наяву, возможны только потому, что внутренние сверше­ния опережают явленные события. Сердцу человека откры­вается иногда в сноведении подлинная реальность еще до то­го, как успеет она отразиться в земной трехмерной действи­тельности. Достоевский хорошо это знал, и сны в его творе­ниях преисполнены реального значения. Он зорко следил за ежедневной печатью, ловя в немудреных газетных заметках потаенный смысл происшествия. Биение мирового пульса яснее всего различал Достоевский в злободневности. Поэто­му позволю себе сейчас и я привести, в подтверждение моей мысли, пример, взятый мною из вчерашней французской га­зеты. Думается, это нисколько не нарушит стиля и ритма, присущих автору «Преступления и наказания».

Мелкий почтовый служащий, по имени Амедей Леру, человек пожилой, совершенно не пьющий, весьма положи­тельный и всеми уважаемый за неизменную сдержанность и молчаливость, рассказал, смеясь, своим сослуживцам со­держание странного сна, только что до того приснившегося ему ночью. «Мне снилось, — говорит Л еру, — что меня уби­ли. Я шел по улице и внезапно кто-то стал стрелять в меня из ручного пулемета. Я упал на мостовую, но тотчас поднял­ся на ноги с удивительной, никогда до того не испытанной мною легкостью и отряхнул с себя пыль. Я был невредим. Странно это, не правда ли?»

Через три недели после этого рассказа Леру действитель­но убили на улице из пулемета алжирские террористы, по ошибке приняв его за другого. «На этот раз, — наивно до­бавляет от себя газетный хроникер, — Леру уже не встал с мостовой, как ни в чем не бывало, а действительно был убит». Да, тело Леру лежало на мостовой, но дух, но бес­смертное сердце убитого испытывали теперь удивительную легкость в движениях, предугаданную им во сне.

Могла ли бы присниться Леру собственная судьба, если не была она подготовлена заранее им самим в недрах его души к осуществлению в трехмерной действительности. Нельзя не испытать некоторой печали при мысли о том, что никто в ежедневной столичной сутолке не обратил, по-ви­димому, внимания на непостижимую трагическую судьбу одинокого, никому не нужного мелкого почтового служаще­го. А Достоевский несомненно сосредоточил бы все свои творческие силы на такой, как принято говорить, случайно­сти. Он нашел бы в ней великую опору для всего своего миропостижения. И вот, в память творца «Преступления и наказания», я делаю то, что сделал бы он — отмечаю без­донное значение простого уличного происшествия. Ведь тай­на творчества, быть может, очень проста; существа, подоб­ные Достоевскому, идя по улице, видят и подбирают себе и другим на потребу то, что люди не замечают или принимают за сор и на ходу отталкивают ногами. Так же точно не за­мечал и не понимал Раскольников важного для него зна­чения огонька, призывавшего его в ночй. Мир, по Достоев­скому, в глубине своей нерушимо целен. Зло гнездится на поверхности человеческой души и лишь в редчайших случа­ях поражает ее средоточие. Тогда остается человеку един­ственное прибежище: чудо.