Свет женщины

Но я не мог позволить себе эту низость, хоть бы она и принесла облегчение. У Жана-Луи обостренное чувство ответственности. Он не раздумывая бросился бы выполнять свой долг, позвонил бы в службу спасения, и тогда, вместо того чтобы дать одинокому паруснику мирно отчалить, мы бы получили еще месяц-другой этой отвратительной дрессуры, предоставив смерти точить клыки.

– Я только хотел сказать, что если отдал все одной женщине, понимаешь, то это «все» никуда не девается. Если думаешь, что все кончено, когда теряешь единственную любимую, значит, ты не любил по-настоящему. Одна часть меня загнана в угол… но другая уже на что-то надеется. Этого не разрушить. Она вернется.

– Я тебе твержу об этом с самого начала.

– Она вернется. Нет, конечно, она уже не будет прежней. У нее будет другой взгляд, другая внешность. Она даже одеваться будет по-другому. Это нормально, естественно, что женщина меняется. Пусть она будет выглядеть иначе, пусть у нее будут седые волосы, например, другая жизнь, другие беды. Но она вернется. Может, я только горланю, один, в темноте, чтобы подбодрить себя. Уж и не знаю. У меня немного с головой не то… Я позвонил, я говорю с тобой, потому что не могу думать, а слова как раз и нужны для того, чтобы выручать нас. Слова – они как воздушные шары: удерживают на поверхности. Я звоню тебе, чтобы ухватиться за спасительную ниточку. Янник больше нет, и весь мир стал женщиной. Нет, это не конец. Со мной не кончено. Когда говорят, что кому-то конец, это лишь означает, что он продолжает жить. Нацизм существует и без нацистов, и угнетение продолжается, не опираясь уже ни на какие силы полиции, и сопротивление может быть не только с оружием в руках. Боги-обезьяны пляшут у нас на хребтах под видом судьбы, рока, слепого случая, а мы проливаем кровь, чтобы они могли напиться. Может быть, они собираются там каждый вечер и смотрят вниз, оценивая развлекательную программу дня. Им необходимо смеяться, потому что они не умеют любить. Но у нас есть свое знамя – знамя людей, наша честь. А честь и состоит в том, чтобы отвергать несчастье, это отказ от безропотного приятия судьбы. Именно об этом я говорю тебе, об этой борьбе, об отстаивании своей чести. Я вспомнил сейчас, с каким достоинством Янник слушала то, что говорил доктор Тенон, – о детской лейкемии, о болезни Ходжкина и прочих напастях, которые уже побеждены: все это относилось не к ней, нет, но к нам. Речь шла о нас. Не знаю, понимаешь ли ты, что значит это слово, оно как вызов, как надежда, как братство. Мы вырвем им зубы и когти, мы сгноим их на этом зловонном олимпе, а на пепелище разведем праздничный костер… Пока, старик, мы еще встретимся, обязательно!

– Мишель!

Я зашел в туалет, плеснул в лицо холодной водой. Я в очередной раз удивился своему отражению в зеркале: ничего похожего на руины, в которых лежала моя душа. Нет, это не лицо побежденного. Изможденное, да, но в глазах, в самой глубине, что-то еще оставалось. Я не говорю – что-то непобедимое. И тем не менее, может, так оно отчасти и было. Люди почему-то забывают, что их жизнь, то, что с ними происходит, – бессмертно.

V

Я вновь поднялся по лестнице и оказался в прокуренной темноте цветных прожекторов – зеленых, красных, белых, в лучах которых роились мириады пылинок. Ее еще не было. На сцене две голые девицы строили из себя лесбиянок, только куда им… Подлинная непристойность была не здесь. Бармен протянул мне стакан воды и две таблетки на блюдце:

– Аспирин, месье?

– В христианском милосердии не нуждаюсь.

Я не видел, как она вошла. В руке она все еще держала ключи от машины. Взбудораженная и как будто сердитая: она явно была не в ладах сама с собой. Молодой человек в сиреневом пиджаке – сейчас он был за бармена, но и у него где-то наверняка была своя, совсем другая жизнь – выжидал, внимательный и покорно-услужливый.

– Так трудно было припарковаться, и…

– Да что вы! А я вот уверен, что там как раз нашлось местечко между двумя машинами…

– Как вы догадались?

– Я прирожденный боец. Хозяин сам себе и всей вселенной…

Она дружелюбно улыбнулась, но как будто не мне, а маленькому мальчику, каким я был в детстве.

– Хорошо, что вы позвонили…

– Женщина, которая включает музыку, как только остается одна, – это опасно.

– Обожаю признания, – заявил бармен.

– Чего не терплю, так это пьяных барменов, – раздался у меня над ухом голос с сильным итальянским акцентом. – Гарсон, шампанского!

Нос еще вырос.

– Лидия, позвольте вам представить: мой давний друг, сеньор Гальба…

– Мы уже виделись, – сказала Лидия.

– Я не пью на работе, – заявил бармен.

– Хороший мальчик, – сказал сеньор Гальба. – Отсылает все свои сбережения мамочке. Чуткая, нежная, ранимая душа…

– Я пожалуюсь начальству, – сказал бармен.

– Пойдемте ко мне в гримерную. Буду рад составить вам компанию. Ненавижу расставания. Эта собака… не буду утомлять вас своими проблемами… Я жду ветеринара.

– Могу я высказать мнение? – спросил бармен.

– Вы еще слишком молоды, – ответил сеньор Гальба.