Свет женщины

– Мы разучиваем вместе басни Лафонтена, – объяснила Соня. – Очень хорошее упражнение.

– Пишины Карпат вечать на уста…

Черт. Это, наверное, были стихи. Я плохо знаю современных поэтов, я остановился на Элюаре. У Лидии слезы стояли в глазах, значит, это было что-то очень трогательное. Но я не умею плакать, и потом, бывают моменты, когда я готов схватить ужас за горло и свернуть ему шею, а чтобы он быстрее загнулся, заставить его смеяться. Иногда смех и есть самая страшная смерть ужасу. Товарски, мне нечего здесь делать. Мне и у себя всего хватает. Полная чаша. «Клапси», пасодобль, дрессировка, двуногие «страдивари» – я уже сыт по горло струнными инструментами. Может, мне далеко до «страдивари», может, в Бейруте умеют лучше держать марку, но из меня вытянули все, что еще оставалось. Бедняга Товарски, я понял его с полуслова. Пресловутая афазия Вернике, как же, знаем. Один мой друг разбился на своем самолете и теперь, вот уже два года, говорит на каком-то только ему понятном языке. Часть мозга задета – и все, полная потеря власти над речью. Слоги составляются в слова сами собой. Ты знаешь, что хочешь сказать, но то, что в конце концов говоришь… Бесхозные слова громоздятся друг на друга как придется. Но ты уже этого не сознаешь. Долгое время даже не отдаешь себе в этом отчета. Мысль-то, вот она, как и была, ясная, четкая. Просто она не может больше выразиться в нужных фонемах, вот и все. Слова ломаются, деформируются, сливаются друг с другом, выворачиваются наизнанку, пускают фразу под откос, взрывают ее, ничего уже больше не выражают, черт знает что такое. На этом можно было бы даже построить какую-нибудь идеологию. Новую диалектику. Освободить наконец речь от мысли. Насочинить еще сто миллионов слов. И все это сопровождается логореей, причем сам об этом, естественно, и не подозреваешь: ты уже не можешь остановить свое словоблудие, все тормоза сорваны, никакого контроля.

– Мучат индюки, но палочки пополам, – галантно произнес Товарски.

– Спасибо, не курю.

– Мишель!

– Я только защищаюсь, Лидия. Вы привели меня сюда, чтобы доказать, что я вовсе не рекордсмен, но я могу хотя бы защищаться. О да, в мире есть еще Бейрут, пытки и умирающие от голода дети, но уверяю вас, мне от этого не легче. Признайте также, что не все цепи биологические, есть еще те, которые куем мы сами, и, значит, мы можем их разорвать.

– Легче всего прятаться за общие фразы, – сказала Лидия.

Товарски трижды повернулся вокруг себя. Потом очень низко наклонился, выпрямился, поднял одну пятку, другую. Руки при этом совершали какие-то беспорядочные движения. Он встал на четвереньки. Телохранитель помог ему подняться.

Я держался стойко. Сеньор Гальба, или какой другой наш мастер дрессуры, не мог похвалиться оригинальным трюком. Этим он не снискал бы ни восхищения публики, ни даже жидких аплодисментов в «Клапси». Классический прием. При афазии человек часто не в состоянии координировать свои движения, согласуя их с тем, что он хочет сделать. Он уже не может справиться с самыми обычными предметами, и все жесты у него странные и внешне бессмысленные.

– Хрупящий бизон гладит поло, – сказал Товарски. – Есть мустабак и папик, но митенки потрябят маленьки…

– Да, но у зуавов их полно, – не сдавался я.

Соня была счастлива.

– Ален все лучше и лучше выговаривает слоги, – сказала она. – Профессор Турьян очень надеется…

– Замолчите, Соня, пожалуйста…

Что казалось особенно жестоким, так это красота Товарски. Изящество черт, утонченность, обаяние. Такая сдержанность, элегантность – оксфордский выпускник, ни больше ни меньше; он, должно быть, хорошо учился. И это его выражение любезности, мягкости. Превосходного качества инструмент. Какие волнующие терции можно из него извлекать. Только сейчас я оценил безжизненность взгляда: зрение, вероятно, тоже было затронуто.

– Заметьте, – продолжал я, – я не верующий. Не думаю, что боги-обезьяны делают это намеренно. Достаточно сходить в зоопарк и посмотреть на их потомков, сидящих в клетке, чтобы убедиться: они сами не знают, что творят. И потом, время от времени бывает банан. Кидают нам какую-нибудь подачку, поощряя наше бессмысленное кривляние.

– Немного кака зазатык и соло соло?

Я был за диалог. Хватит молчания и разобщенности.

– Соло, соло, – подхватил я. – И даже громапуй соло.

Лидия обернулась ко мне, дрожа от гнева:

– Прекратите, Мишель.

Но ярость, бессилие и отчаяние, слитые воедино и сдобренные алкоголем, ударили мне в голову. Я знал, что скоро рак сотрут с лица земли и мы вырвем один за другим все гнилые клыки, вонзившиеся в наше тело, но пока что я был побежден и мой голос ни на что не годился.

– Работая баба, работая боно! – орал я. – Нырни в котел с дерьмом, потом скажешь, тепло ли там! Яволь Гитлер гулаг Полкан! Простите, но это все, на что я сейчас гожусь!

Товарски, казалось, все это очень заинтересовало. Может, мои слова дошли до него, не знаю уж по какой гнусной случайности. Случай иногда до крайности непристоен.

– Мило тото мюлю дидья? Мюлю дидья? Дидья тьятья бю лю?