Свет женщины

– В молодости я была хорошенькая. Он очень меня любил. А сейчас нет даже его могилы. Мне некуда пойти навестить его. Мне не нужны ни драгоценности, ни персональный водитель, мне все равно. Но это для него. Я хочу, чтобы все было так, как он хотел. Это его желание, его память, его забота. Лидии этого не понять, сегодня люди обходятся без смысла жизни, живут так просто, без всего.

Лидия яростно раздавила окурок в вазе с гладиолусами.

– Скрипичный стон, так долог он[13], все, хватит, – сказала она.

Быстрыми шагами она пересекла коридор и, открыв дверь, застыла на пороге, дожидаясь меня. Я с тревогой взглянул на Соню. Мне что-то сильно не хотелось идти к этому мужу и сыну, который скрывался где-то в глубине квартиры и учил алфавит. На этот раз сеньор Гальба явно переборщил, должны же быть какие-то границы и для его шалостей.

Соня взяла меня за руку.

– Чего вы хотите, эта женщина ужасно… не то чтобы резкая, нет, стремительная. Да, именно стремительная. Входите, Мишенька, будьте как дома.

VII

Я не ожидал такой резкой смены декораций: русской кулебякой здесь и не пахло. Книжные полки, все очень строго и окутано матовостью синих абажуров. За стеклами книжных полок обязательно должен быть Пруст, да и вся «Библиотека Плеяды». Английские кресла в задумчивой праздности вспоминали былые времена: здесь, конечно, много читали, курили трубку и слушали умные речи. В простенках между книжными шкафами – две безмятежные белые маски в чьих-то нежных руках. Букет цветов на старом-престаром столе и глобус, выпятивший свои океаны, как дряхлый актеришка, поворачивающийся к публике в профиль, лучшей своей стороной, разумеется. Лидия застыла: прическа, лицо, платье, меховой удав… И рядом черная каменная старуха с неистребимой улыбкой. Я слишком многого ждал от усталости: надеялся, что она притупит чувства, а получил лишь рой неотвязных мыслей; впечатление странности только усиливало панику перед надвигающейся реальностью, меня преследовала близость неотвратимого, тревога сводила на нет все попытки держаться как ни в чем не бывало. И спрятаться некуда. Оставалось принять бой, позволить умереть, но продолжать любить, чтобы продлить жизнь. Чайки, воронье, пронзительные крики, невыносимая боль, последние мгновения, пустынная площадь в Бретани, твой лоб под моими губами, отблеск женщины – и тяжелые веки, борющиеся с собой: только бы не пасть, как пали другие щиты.

На софе в центре комнаты, нога на ногу, сидел человек. Он был, бесспорно, очень красив, надо отдать ему должное, однако лицу его, пожалуй, не хватало выразительности – именно из-за чрезмерной правильности и тонкости черт. Безукоризненная внешность героя-любовника. Но то, что в нем было от смазливого сердцееда, компенсировалось очевидной мягкостью и добротой, которые казались естественными для него, словно врожденная учтивость по отношению ко всему сущему. Лет ему было около сорока, он знал, что нравится окружающим, и в то же время как будто извинялся за это. Между тем я отметил странность его взгляда, который не укладывался в доброе старое определение «взгляд с поволокой» из-за странного отсутствия в нем всякого блеска. На нем был темно-синий блейзер с металлическими пуговицами и тщательно выглаженные фланелевые брюки. Черные туфли, начищенные до блеска. Открытый ворот, аскотский шейный платок синего цвета, белая рубашка. Безупречен. Один из тех людей, которые, что бы ни надели, всегда похожи на картинку из модного журнала. Он сидел совершенно неподвижно и смотрел прямо перед собой, не обращая на нас ни малейшего внимания.

В кресле у зашторенного окна здоровый детина – джинсы, майка, бицепсы, кроссовки – листал комиксы.

– Добрый вечер, Ален.

Ален подождал немного, как если бы звуку требовалось определенное время, чтобы дойти до него, потом как-то резко поднялся. Он стоял, держа одну руку в кармане блейзера, и был чертовски элегантен.

– Мой муж, Ален Товарски… Мишель Фолен, мой друг…

Товарски еще немного подождал, внимательно вслушиваясь в каждое слово, потом поднял ногу, согнутую в колене, и так и остался стоять, непонятно зачем.

– Клокло баба пис пис ничего, – произнес он, вежливо указывая на ковер, как будто предлагал мне присесть.

– Спасибо, – ответил я, справедливо полагая, что этим ничего не испорчу.

Телохранитель оставил свое занимательное чтение и поднялся.

– Чуть-чуть черта абсенто так так? – предложил Товарски.

Я осмотрелся, но нигде не заметил никаких напитков.

– Гвардафуй пилит плато и шашлык того, – сказал Товарски. – Пулеле, правда. Венсенский полигон?

Разговорчивый, однако.

– Ромапаш и ля ля, гипограмма и лягуш. Кококар побелел, но кракран за… за… пши… пши… за клукла…

Мне все это начинало надоедать. Я знал, что будет веселенькая ночка, но в подобных развлечениях не нуждался.

– Цып-цып, – сказал я. – Каклу каклу. Апси псиа.

Товарски, казалось, был очарован.

– Пуля-дура задела Монтегю, – сообщил он мне. – Кларнет кости и реве ве ве ве.

Соня сияла от счастья:

– Видишь, Лидочка, Ален уже произносит целые слова, очень ясно…

– Попрыгун попевал, – объявил Товарски. – Пшелы шают почему…