Светила

Цю Лун был широкогрудым здоровяком внушительных габаритов и недюжинной силы. Глаза его, скругленные во внутренних уголках, сужались к щекам; лицо казалось почти квадратным. Улыбаясь, он демонстрировал очень неполный ряд зубов: недоставало двух резцов, а также и передних нижних моляров. Эта щербатая улыбка наводила на мысль о ребенке, у которого выпадают молочные зубы, – к такому сравнению вполне мог прибегнуть и сам Цю Лун, от природы наделенный критическим взглядом, живым умом и склонностью к едкой иронии, каковую тем более охотно обращал на себя самого. Всякий раз, заговаривая о себе, он рисовал портрет довольно-таки жалкий – и эта шутливая манера тем не менее представляла в ложном свете чрезвычайно уязвимую самооценку. Ибо Цю Лун все свои поступки оценивал, исходя из своего личного мерила совершенства, над которым непрестанно работал; как следствие, никакие предпринятые усилия его не удовлетворяли, равно как и результаты таковых, и в целом он тяготел к пораженчеству. Этих тонкостей его характера подданные Британской короны по достоинству оценить не могли: их общий с Цю Луном словарь насчитывал от силы восемьдесят или сто слов; однако среди своих соотечественников он был известен циничным юмором, меланхолическим темпераментом и упрямым упорством в служении недостижимым идеалам.

В Новую Зеландию он приехал по контракту. В обмен на стоимость билета туда и обратно из Гуанчжоу Цю Лун согласился уступить львиную долю своих заработков на золотом прииске корпоративному фонду. По условиям контракта, жестким и немилосердным, Цю Лун получал сущие гроши, и однако ж, он продолжал трудиться не покладая рук. Его мечтой – увы, нереальной! – было вернуться в Гуанчжоу с семьюстами шестьюдесятью восьмью шиллингами в кармане; на это, решил Цю Лун, он будет жить до конца дней своих. (Точная сумма была выбрана им как доброе предзнаменование – на кантонском диалекте она звучала как «вечное богатство», – а также по причине личных пристрастий, ведь Цю Лун работал особенно хорошо, когда видел конкретную цель.)

Отец Цю Луна, Цю Чжуан, был в Гуанчжоу городским стражником. На протяжении всей своей трудовой жизни он расхаживал взад-вперед по городской стене, надзирал за тем, как отпирают и запирают ворота, и бдительно следил, чтоб носильщики сменяли друг друга в должной очередности. Работа у него была важная, хоть и рутинная, и мальчишкой Цю Лун оправданно гордился положением отца. В торговых войнах последних лет, однако, относительная престижность должности Цю Чжуана сколько-то потускнела. Когда в 1841 году Гуанчжоу брали приступом, город понадеялся на свои укрепления – как выяснилось, зря. Британские солдаты заполонили бастионы, далеко превосходя численностью войска династии Цин, и китайская оборона пала. Британцы взяли город, Цю Чжуан, наряду с сотнями сотоварищей, угодил в плен – и все они были отпущены лишь при условии, что Гуанчжоу согласится открыть порт для торговли.

Вполне понятный стыд, что Цю Лун испытывал в связи с неоднократной капитуляцией города (ведь за последующие два десятка лет британские солдаты захватывали Гуанчжоу не менее четырех раз), стократно усугублялся жгучей обидой за отца. От пережитого позора Цю Чжуан так и не оправился. Старик умер вскорости по завершении второй войны, а до тех пор ему довелось трижды стоять под прицелом британской винтовки.

Цю Лун предпочитал не задумываться, что сказал бы отец, увидев его сейчас. Цю Чжуан отдал свою жизнь и честь, защищая Китай от непомерных претензий Британии; со дня смерти его не прошло и восьми лет, а Цю Лун – вот он, здесь, в Новой Зеландии, наживается на том самом обстоятельстве, что его отец и его страна тщетно пытались предотвратить. Он спал на чужой земле, добывал золото (золото, не серебро!) и львиную долю своего ежедневного заработка отдавал британской компании, в которой никогда не сможет занять руководящего поста. Подводя итог этим предательствам, Цю Лун испытывал неловкость не столько из-за сыновнего стыда, сколько из-за всеобъемлющего чувства освобождения. Оглядываясь назад, на затянувшийся кризис собственной жизни (ибо именно так он жизнь и воспринимал, как если бы его самость всегда балансировала на острие выбора – но какого именно выбора, он не знал, эта неопределенность не имела начала как такового, равно как и зримого конца), Цю Лун ощущал лишь собственную отчужденность: от своей работы, от желаний отца, от обстоятельств, при которых его страна и его семья претерпели позор. Ему казалось, он просто не умеет чувствовать.