Светлейший князь Потёмкин-Таврический

И из дневника Храповицкого мы узнаем, что Екатерина была недовольна. Иногда случалось, что в донесениях князя, именно в то время, когда ежедневно ждали известий о взятии Очакова, не было ни слова об осаде. Императрица была в волнении и почти больна от ожидания. В начале ноября был отправлен рескрипт с советом князю взяться наконец за дело энергически[462]. Державин уверяет, что в это время «при дворе были весьма дурные толки о Потёмкине, и едва ему не отказано от команды»[463].

В письмах к князю Екатерина повторяла, что надеется на взятие крепости. «По взятии Очакова, – сказано в ее письме от 19 октября, – старайся заводить мирные договоры». В другом письме от 7 ноября говорится: «План осады открыл мне всю трудность, которую имеешь; умали Бог упорность гарнизона очаковского». 27 ноября: «Молю Бога, чтобы Очаков скорее сдался»[464].

Гарновский желал взятия Очакова особенно потому, что приезд князя в столицу казался ему крайне нужным для восстановления авторитета его при дворе. «Все со всякою всячиною лезут, – писал он уже в сентябре. – Пусть так будет до приезда его светлости, дабы и злодеи его восчувствовали пред ним свое ничтожество. Но после взятия Очакова, в чем Бог да поможет, здесь его светлости, конечно, быть необходимо нужно и для себя, и для дел государевых и государственных». «Цесарские наемники, – жаловался Гарновский в октябре, – желая все дела решить так, как им хочется, стараются двор содержать в расположениях, намерениям их соответствующих. Дай Бог, чтоб не сделали привычки решать дела сами собою». Далее Гарновский доносил о злостных замечаниях разных лиц, настроенных против Потёмкина, например А.P. Воронцова, Завадовского и др. Впрочем, Гарновский вскоре успокоился, узнав, что императрица сама желала видеть князя скорее[465].

Действительно, Екатерина писала Потёмкину в этом смысле. Очевидно, князь в припадке ипохондрии изъявил желание удалиться от дел. Екатерина писала ему 7 ноября: «Естьли ты возьмешь покой, то о том весьма жалеть буду и приму сие за смертельный удар, тем паче, что чрез то меня оставишь посреди интриг, за что, думаю, от меня спасибо не ожидаешь; но я надеюсь, что когда все кончится благополучно, то, любя меня, что и сия мысль исчезнет, и будешь, как и был, вернейший». В приписке сказано: «Ничего на свете так не хочу, как чтоб ты мог по взятии Очакова и по окончании зимних распоряжений в течение зимы приехать на час сюда, чтоб, во-первых, иметь удовольствие тебя видеть по столь долгой разлуке, а второе, чтоб с тобою о многом изустно переговорить»[466].

Гарновский писал: «Дай Бог, чтоб его светлость поспешил, а то нужда в деловых людях». Говоря о только что приведенной приписке Екатерины, Гарновский писал Попову: «Быть (князю) здесь непременно нужно. Сего требует странное дел течение и состояние государыни, смущенной в духе, подверженной беспрестанным тревогам и колеблющейся без подпоры. Есть надежда, что по прибытии сюда его светлости пойдут дела по желанию его». Мамонов, опасаясь, что императрицею будет оказан Потёмкину неблагоприятный прием, говорил Гарновскому: «Я боюсь, чтоб выговоры, если оные случатся, не удалили от дел государственных такого человека, которого государыня ничем на свете заменить не в состоянии будет и отчего не последовало бы падение государства»[467].

Нет сомнения, что Потёмкину хорошо было известно настроение умов в Петербурге. Его положение при дворе, дальнейшее доверие к нему Екатерины, награды, почести – все это зависело от взятия Очакова. Впрочем, и без того оказывалось невозможным откладывать штурм. 5 декабря дежурный генерал объявил князю, что на другой день нет более ни одного куска топлива; обер-провиантмейстер с своей стороны прибавил, что хлеба не хватит даже на один день.

Тогда Потёмкин решился на штурм и велел обещать солдатам добычу, даже пушки и казну, которые будут взяты в Очакове. Началось ужасное кровопролитие… Есть предание, что Потёмкин будто бы во все время штурма сидел на батарее, подперши голову рукою, и повторял постоянно: «Господи, помилуй»[468]. Во время самого дела можно было сомневаться в успехе. После страшных усилий и потерь русские утвердились, наконец, в крепости. Грабеж и кровопролитие в городе продолжались три дня. Добыча была громадна. На долю Потёмкина достался, между прочим, великолепный изумруд величиною в куриное яйцо, которое он подарил Екатерине[469]. Об обращении Потёмкина с пленным Гуссейн-пашою существуют различные предания. Самойлов утверждает, что князь вел себя весьма благородно, признавая, что паша не мог сдаться добровольно. По другим же сведениям, Потёмкин, увидев пашу, грозно закричал на него, упрекая его в упрямстве, которое сделалось причиною ужасного кровопролития[470].

Известному художнику Казанова Потёмкин поручил написать две картины, изображающие штурм Очакова. Одна была назначена для графини Браницкой, другая – для столовой в Таврическом дворце[471].