Светлейший князь Потёмкин-Таврический

Известие о взятии Очакова произвело в Петербурге глубокое впечатление. Каждый понимал, что это событие имело важное политическое значение. Существует современная гравюра, на которой изображена осада этой крепости. Над нею надпись: «Gute Nаcht, Krim! Oczаkow ist durch Potemkin gefаllen. Dаrob der Hаlbmond erbebt und zittern die Mаuern Stаmbuls»[472].

Глава VIII События 1789 и 1790 годов

Во время осады Очакова Екатерина не переставала надеяться на полный успех. За несколько дней до взятия крепости она в разговоре с Храповицким выразила убеждение, что «Очаков лежит…». «Я знаю его (Потёмкина), – прибавила императрица, – я знаю, что его честь требует этого»[473]. По получении известия о взятии Очакова Екатерина была в восторге и писала Потёмкину: «За ушки взяв обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный». И дальше: «Всем ты рот закрыл, и сим благополучным случаем доставляется тебе еще способ оказать великодушие слепо и ветрено тебя осуждающим»[474].

Как было указано уже раньше, Екатерина неоднократно просила Потёмкина по возможности избегать лишнего кровопролития. Почти накануне получения известия о взятии крепости императрица, узнав из перлюстрации, что принц Нассау-Зиген обвинял Потёмкина в упущении удобного времени для решительных действий, заметила в беседе с Храповицким: «Это правда: я сама не велела идти на приступ для сбережения людей»[475]. Теперь же, т. е. по получении известия о взятии Очакова, она писала (29 января 1789 года) к доктору Циммерману, защищая Потёмкина от упреков в чрезмерной медлительности: «Князь предпринимал все способы так, как и должно, прежде нежели приступить штурмовать сию крепость. Удобнейшее время к сему, конечно, было то, когда лиман, покрывшись льдом, сделал приморскую сторону неприступною к доставлению помощи осажденным, сверх же того, и по взятии города давал время взять нужные предосторожности для будущего. Но нетерпеливость горячих голов и молодых храбрых людей, также полуголов, не видящих далее своего носа, трехчетвертных голов, толкующих криво, завистников, врагов явных и тайных, все сие в подобном случае, конечно, есть дело самое неприятное, и от всего оного чрезвычайно много должны были терпеть твердость и постоянство фельдмаршала. В моих глазах делает ему честь величайшую то, что он в числе других великих и похвальных качеств имеет еще и способность прощать неприятелям, делать им добро и таким образом умеет торжествовать над своими противниками. Теперь говорят, что он мог взять Очаков раньше; это правда; но теперь это было удобнее, чем когда-либо»[476].

Также и Самойлов защищает Потёмкина против упрека в нерешимости, излагая подробно причины, заставлявшие князя откладывать приступ[477]. Князь сам в беседе с Сегюром оправдывался указанием на разные затруднения, доказывая, что он сделал все, что было возможно[478]. Энгельгардт, напротив, утверждал, что расчет для сбережения людей был неверным и «филантропия не всегда бывает кстати»[479].

После штурма Очакова князь отправился в Херсон для распоряжений по части кораблестроения. Затем он поехал в Петербург. Екатерина писала ему 21 января 1789 года: «Сколько ни желаю тебя видеть после долгой разлуки, однако я весьма тебя хвалю за то, что ты не отлучился, пока все нужные и надобные распоряжения не окончил… Доезжай до нас с покоем, побереги свое здоровье и будь уверен, что принят будешь с радостью, окончив столь славно и благополучно толь трудную кампанию»[480].

Из писем Гарновского мы узнаем, в каком настроении находилась императрица в это время по отношению к князю. Ей хорошо было известно, что он не разделял ее ненависти к Пруссии. Она опасалась объяснений с Потёмкиным об этом предмете. Гарновский писал 3 января 1789 года: «Иногда, помышляя о приезде его светлости, (государыня) тревожится. Сильно хочется удержать теперешнюю политическую систему, говоря, что и его светлость опрокинуть оную не возможет; но все сие, как мне кажется, не изъявляет твердости, чтоб системы переменить нельзя было, а посему и приезд его светлости тревожит».