Светлейший князь Потёмкин-Таврический

И по случаю рассказа об осаде Очакова, как и прежде по поводу замечаний о преобразованиях в войске, князь Ю.В. Долгорукий резко осуждает образ действий Потёмкина. Тут, между прочим, сказано: «Князь Потёмкин все ездил в коляске: я его уговаривал, чтобы ехал верхом, даже подарил ему лошадь, очень смирную и по его росту. Он меня уверял, что в надобное время он сядет на лошадь», и проч. Далее говорится о лишенном основания предположении князя, что за Бугом очаковские турки сделают нападение на армию, о неудачных мерах, принятых князем, о том, что он много пил шампанского и венгерского вина и что «вздорные, ни к чему не ведущие операции» стоили множество людей и лошадей, и проч. После того как князь Ю.В. Долгорукий от скуки уехал в отпуск, «ералаш и беспорядки всей армии умножились, войско было доведено до отчаяния», и проч.[453].

Чрезвычайно рельефно очерчено в письме принца де Линя неотрадное положение в русском лагере под Очаковым. «Я уезжаю, – писал он в конце октября к императору Иосифу, – остаются только принц Ангальт и Василий Долгорукий. Теперь лишь благодаря какому-либо отчаянному подвигу можно будет овладеть Очаковым. Нужно же наконец избавиться от снега и грязи, в которые мы со дня на день все более и более погружаемся. Браницкий уехал в свое поместье, Нассау – в Петербург, Ксаверий Любомирский и Соллогуб – в Польшу, другие генералы – Бог знает куда; им всем здесь было тошно (ils sont tous de-goutes), и они почти больны…» В том же письме говорится далее: «Потёмкин хотел взять турецкое судно, но не успел. Он весь день был в страшной меланхолии и ипохондрии и со мною обращался, даже в присутствии других лиц, весьма неласково. Вечером я с ним простился. Он был тронут, долго держал меня в объятиях и с трудом расстался со мною, вновь и вновь обнимая меня. Уезжая отсюда, я должен отдать полную справедливость хорошим качествам князя, его уму, любезности, такту (если он хочет показать оные), благородству, мужеству, великодушию и даже гуманности. Мы расстались неохотно. Но я не могу долее вынести здешней жизни»[454].

Положение войска под Очаковым становилось с часу на час более и более отчаянным. Мокрая холодная осень сменилась лютой зимой, которая на долгое время осталась в памяти народной под названием Очаковской. Солдаты коченели в своих землянках, терпя страшную нужду в самом необходимом. Свирепствовали болезни. В Петербурге ходили слухи, что третья часть войска Потёмкина сделалась жертвою болезней[455], рассказывали, будто смертность доходила до того, что от одной стужи убывало до 30–40 человек в день[456].

Современники противоречат друг другу. Энгельгардт писал: «Взятие Очакова стоило очень дорого; потеря людей была чрезвычайно значительна не убитыми, но от продолжительной кампании; зима изнурила до того, что едва четвертая часть осталась от многочисленной армии, а кавалерия потеряла почти всех лошадей»[457]. Самойлов же рассказывает: «Холод был необыкновенный, но войска ничего не терпели, солдаты в траншеях имели шубы, шапки и кеньги, мясную пищу, винную порцию, пунш горячий из рижского бальзама, который пили офицеры и генералы»[458].

Едва ли можно сомневаться, что недостаток в припасах и морозы значительно содействовали решимости Потёмкина взять Очаков приступом. Но была и другая причина: в Петербурге смотрели на него косо.

Мамонов говорил Гарновскому в начале октября: «Государыня недовольна: 1) что не присылается сюда журнал об осаде Очаковской; 2) что от его светлости в течение нынешнего года не было принесено поздравления ее императорскому величеству ни с одним из ее праздников, и наконец, 3) что от его светлости не воспоследовало ни малейшего отзыва о шпаге и золотом блюде, к нему посланных». О последнем обстоятельстве, по свидетельству Гарновского, Екатерина говорила камердинеру Захару: «Наша посылка как в воду впала»[459]. Гарновский, сильно беспокоясь, писал Попову: «Кроме сих причин надобно быть еще другим, гнев таковой водворившим. Чрез все лето государыня была хорошего расположения, и претензии ее появились недавно. Я думаю, что во время графской (Мамонова) болезни злодеи его светлости успели что-нибудь внушить. В числе злодеев занимает не последнее место цесарский посол, беспрестанно и неусыпно в происках коварных обращающийся. В сие время носился в городе повсеместно слух, родившийся, по догадкам моим, в Мурине[460], будто бы армия Екатеринославская, быв жестоко поражена очаковскими и капитан-пашинскими войсками, подвинулась семнадцать верст назад. Много было и теперь есть вранья, сему подобного, которым, яко ни малейшего внимания не стоящим, я вам не скучаю»[461].