Светлейший князь Потёмкин-Таврический

Из множества писем Екатерины к Потёмкину мы знаем, как высоко императрица ценила в нем не только друга, принимавшего участие во всем, что занимало ее, но и сотрудника, деятельно помогавшего ей при управлении делами, при решении разных задач административного управления и политики. Часто повторявшееся во время отсутствия князя выражение: «Я без тебя как без рук» – не было пустою фразою, как видно из подробностей о текущих делах в переписке императрицы с князем. Позднейшие историки, утверждавшие, что подчинение императрицы влиянию князя было чрезвычайно вредно, жестоко ошибались. Блюм, основывавший свое мнение о Потёмкине и Екатерине на отзывах писателей-памфлетистов, замечает, что первая половина царствования Екатерины, а также и ее самостоятельность оканчивается в 1778 году, что затем настало будто царствование Потёмкина, «князя тьмы»[679]. Такой отзыв не соответствует фактам. Впрочем, и Державин, восхвалявший «Фелицу», обвиняет Екатерину в том, что она «угождала своим любимцам», и говорит по этому поводу: «Когда же (она) привыкла к изгибам по своим прихотям с любимцами, а особливо в последние годы князем Потёмкиным упоена была славою своих побед, то уже ни о чем другом и не думала, как только о покорении скипетру новых царств»[680]. Очевидно, Державин тут приписывает Потёмкину вредное влияние на императрицу. Гельбиг писал в 1790 году, что Екатерина боится решить какое-либо важное дело, не спросивши князя[681]. В 1792 году В.С. Попов при дворе занимал очень важное место и оказывал сильное влияние на дела; Ростопчин объяснял важную роль правителя канцелярии Потёмкина тем, что Попов поддерживал делаемые им предложения указанием на то, что они соответствуют соображениям покойного князя[682]. Другие сановники завидовали Потёмкину, пользовавшемуся безусловным доверием императрицы. Когда Безбородко, вскоре после кончины князя на юге, вел переговоры о мире, он писал графу А.P. Воронцову: «Дайте мне знать искренно, довольны ли моими делами или уже теперь жребий всякого, что никто так не угодит как покойник, который все один знал и умел»[683].

Современники часто думали, что Екатерина сильно боялась Потёмкина, и этим главным образом объясняли важную роль, которую играл князь. Саксонский дипломат Фёлькерзам в образе действий Екатерины, оказавшей покровительство всем приверженцам Потёмкина после его кончины, не без основания видел доказательство того, что императрица не столько по боязни, сколько в силу истинной привязанности снисходительно относилась к причудам князя и давала простор его деятельности[684]. Неудивительно поэтому, что смерть Потёмкина, как писал Державин, «поразила как громом императрицу, которая чрезвычайно о сем присноименном талантами и слабостями вельможе соболезновала»[685]. Завадовский писал в мае 1792 года о Потёмкине: «Его память и теперь с похвалами, и о его имени многое течет, как прежде»[686]. Напрасно некоторые писатели полагали, что императрица во время последнего пребывания Потёмкина в столице совсем разлюбила его и пожелала окончательно избавиться от него;[687] сознавая его слабости и даже допуская, что нерешительность Потёмкина иногда мешала успеху ее предприятий, например препятствовала занятию Константинополя[688], императрица и после кончины князя не переставала уважать в нем умного дельца и безусловно преданного друга.

Скорбь императрицы о Потёмкине была искренна и глубока. Но лица, окружавшие ее, при этом случае не разделяли ее чувств Сообщая о печали Екатерины, граф Эстергази замечает: «Из этого однако не следует, чтоб все были слишком огорчены. Многие, как слышно, весьма довольны разрушением этого колосса»[689]. Ростопчин писал С.Р. Воронцову: «Здесь все прикидываются печальными; однако никто не скорбеет»[690]. В другом письме: «Смерть совершила свой удачный удар[691]. Великий муж исчез; об нем сожалеют, кроме разочарованных лиц, обманутых в своих надеждах, разве только гренадеры его полка, которые, лишаясь его, лишились привилегии воровать безнаказанно. Что касается меня, то я восхищаюсь тем, что день его смерти положительно известен, тогда как никто не знает времени падения Родосского колосса». «Чудеснее всего, – писал Ростопчин в конце декабря 1791 года, – что он (Потёмкин) забыт совершенно. Грядущие поколения не благословят его память. Он в высшей степени обладал искусством из добра делать зло и внушать к себе ненависть»[692].