Светлолесье

Альдан рывком отстранил Лесёну и, глядя колдуну прямо в глаза, прошептал, не сомневаясь, что тот прочтет его слова по губам:

– Кем бы ты ни был, убирайся из этого города!

– Как скажешь, – отозвался колдун в маске змея, и вдруг его голос расщепился на несколько совершенно разных голосов. – Но сначала послушай.

И когда он запел, Альдан понял, что все вокруг застыли, очарованные. Травник чувствовал кожей, как его касаются звуки. Он загородил собой Лесёну.

Ко мне ты придешь сизым пламенем,
Мороком ночным, злобным ветром и льдом.
Качнешься навстречу гремучею тучею,
Накроет так вечность нас темным крылом.

Заклинай небеса моим пламенем,

Судьбы руби, словно смерти коса!
Боль замыкает чужие объятия,
Ты – мое знамя, твоя верность – горька…

Музыка и слова замедлились, и Альдан увидел, что Лесёна качается так, будто ей тоже нестерпимо хочется присоединиться к танцующим.

Менай ударил по струнам, исторгая из гуслей дичайший поток. В нем было все: и боль, и красота, и страсть. Это было колдовство. Настоящий морок. Морок почему-то не подействовал на Альдана, хотя остальные кружились в танце. Сколько пройдет времени, прежде чем опомнятся червенцы? Что станется с людьми?

Альдан был готов вырвать у колдуна гусли, но Лесёна высвободила свою руку и прежде, чем травник успел снова ухватить ее, вышла вперед, на свободное место.

И начала двигаться. Медленно, плавно покачивая бедрами, извиваясь в такт мелодии.

Слишком распутно для этих мест.

Травник замер, не в силах отвести взор. Он не мог сдвинуться, не мог перестать смотреть.

Придонные змеи шепчут посланья,
Не слышит их более чуди народ.
Тебя мне послало не провиденье,
Ты проклят. Я та, кто лишь жжет.

Исчезнут оставленные на теле знаки,

Что начертал ты века назад!
Забуду я имя, и боль, и маки,
И лишь руда чародейская стонет в руках.

Лесёна развернулась, подняла руки, и ее волосы распались в темные кольца. Еще один поворот, еще один взмах и дерзкое, колдовское движение.

Гори же ты пеплом и горькой полынью!
Погибай с моим именем на устах.
Восстань невозможным чудом в объятиях
Крепости Нзир-Налабах!
Гори ты пламенем моим…

В горле у Альдана пересохло: он ощутил, как внутри разгорается жар. Что-то очень сильное, неподвластное ему. С непреодолимой силой столкнулись два чувства: его всегда холодный, точно колодезная вода, ум и рдяная, точно солнце на излете лета, жажда. Внутри ожил зверь. С одинаковой силой ему хотелось нежно коснуться волнистых колец волос Лесёны, обнять плечо, на котором солнце уже оставило медно-палевый загар, вдохнуть душисто-хвойный запах ее волос и в то же время наброситься, задушить в объятьях, свершить с ней то, что делают парни со своими нареченными в стогах на луговом покосе.

Колдунья улыбалась, закрыв глаза, и солнце золотило ее макушку. Сквозь тонкий бежевый лен прорисовывался статный абрис фигуры. То ли она смеялась над ним, то ли действительно не осознавала всей своей власти, но в тот момент, когда взгляд травника опускался на округлые части ее тела (что было почти постоянно), он попеременно попадал то в жар, то в холод.

И нежность эта, и звериная жажда поглотить ее – все это было ново, чуждо, непонятно. И самое страшное было в том, что поделать с этим ничего уже было нельзя.

Голодный твой взгляд обращается к мраку,
К душе, что познала тяжесть оков.
Такому, как ты, больше крылья не надобны,
Цеди же до дна яд дурманящих снов.

Плети же скорей для меня ты дороги

Сквозь чащу и мглу, сквозь хвою и мрак.
Скорее приди сквозь туман междумирья
Иной и забытый всеми чужак.

Гори же ты пеплом и горькой полынью!

Погибай с моим именем на устах.
Восстань невозможным чудом в объятиях
Крепости Нзир-Налабах!
Гори ты пламенем моим…

Он почти слышал, как старое мельничное колесо треснуло от удара, а он сам, не глядя, нырнул в прохладную заводь. То было чувство, прежде неведомое, и оттого страшное.